Чтение 52–й страницы книги ~Черный обелиск~

ухажер?

- Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.

- А Вилли тоже ухажер?

Герда смеется:

- Отчасти. Для Рене.

Я молчу и чувствую себя довольно глупо.

- Разве я не права? - спрашивает Герда.

- Права? При чем тут правота?

Герда снова смеется.

- Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.

- В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе...

- Иначе? - повторяет Герда.

- Иначе... - я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь все
же выразить ее. - Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.

Герда смеется очень звонко:

- Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!

- Надеюсь, что так и останется.

Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у нее
на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он холодит
тело.

- Бедный мой малыш, - говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой,
почти материнской жалостью. - Как часто тебя еще будут обманывать?

Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг
кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими
кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?

- Это мы еще посмотрим!

- Ты думаешь, так просто быть сутенером?

- Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.

Герда смеется коротким шипящим смехом.

- Честь? - говорит она, прерывисто дыша. - Еще что? Мы же не в армии? Мы
говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.

Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз
назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову мою
бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней
мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.

- Ну и разговорчик, - замечаю я. - Особенно сейчас.

Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.

- Разговор как разговор, - отвечает она. - Когда люди лежат рядом - все
равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже есть
свои правила, мой...

Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит "бедный малыш", но
Герда обладает шестым чувством - она делает глоток пива и смолкает.

- Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, - заявляю я. -
Для таких минут есть. и другие темы.

- Ясно, - соглашается Герда. - Но ведь мы и не говорим об этом.

- О чем?

- О шубах, сутенерах и рогах.

- Нет? А о чем же?

Герда опять смеется:

- О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе что
хотелось бы? Читать стихи?

Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но не успеваю замахнуться
ею, как Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но он полон такого
лучезарного здоровья, что на миг я снова чувствую себя на тропическом
острове. Ведь туземцы тоже пьют пиво.

- Знаешь, что мне в тебе нравится? - спрашивает Герда. - Что ты такой
ягненок и полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой чепухи? Ты
подходишь к любви, точно вооруженный шпагой студент-корпорант, который
воображает, будто любовь - это дуэль, а не танец. - Она трясется от хохота.
- Эх ты, немец-воображала! - продолжает она с нежностью.

- Опять оскорбление? - осведомляюсь я.

- Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут считать, что один
народ лучше другого.

- Но ведь и ты немка-воображала?

- У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!

Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и мне
вдруг хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.

- Дорогой мой, - говорит Герда, - любовь не знает гордости. Но я боюсь,
что ты даже помочиться не можешь без мировоззрения.

Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? - думаю я.

Оказывается, Герда наблюдает за мной.

- Как может женщина сказать такую вещь, да? - замечает она.

Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом
закрывает один глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг
кажусь себе провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда
и во все совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело
до Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я
- Эдуарда, или он - меня, или Герда - нас обоих, или мы оба - Герду? Или
никто - никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и
только повторяем затасканные фразы.

- Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? - спрашиваю я.

Она кивает.

- Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные
с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.

Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:

- А Эдуард?

- Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.

- Что?

- Что он ухажер. Мужчина с деньгами- У тебя их нет. А мне деньги все же
нужны. Понял?

- Нет.

- Да тебе и незачем понимать, глупыш. И потом - успокойся, ничего не
произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу своевременно. А теперь
никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем ты думаешь. И
запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь, чего
бы мне сейчас хотелось?

- Чего?

- Поспать еще часок, а потом приготовить нам рагу с чесноком, положить
много чесноку!

- А ты можешь это здесь приготовить?

Герда указывает на стоящую на комоде старую газовую плитку.

- Если понадобится, я тебе на ней обед на шесть персон приготовлю.
Чешское рагу! Ты пальчики оближешь! А потом принесем бочечного пива из
пивной под нами. Это созвучно с твоими иллюзиями насчет любви? Или мысль о
чесноке разбивает в тебе нечто драгоценное?

- Ничего не разбивает, - отвечаю я и чувствую себя развращенным. Но
вместе с тем на душе легко, как никогда.

XVI

- Вот так сюрприз! - говорю я. - Да еще в воскресенье утром!

Мне чудилось, будто в рассветных сумерках по дому крадется вор, но
спустившись вниз, я вижу, что там сидит Ризенфельд с Оденвэльдского
гранитного завода, хотя всего пять часов.

- Вы, должно быть, ошиблись, - заявляю я. - Сегодня день, посвященный
Господу Богу. Даже биржа - и та сегодня не работает. Тем менее мы, скромные
безбожники. Где горит? Вам понадобились деньги для "Красной мельницы"?

Ризенфельд качает головой.

- Просто дружеский визит. У меня свободный день между Лене и Ганновером.
Только что приехал. Зачем еще тащиться в гостиницу? Кофе и у вас найдется. А
что делает прелестная дама в доме напротив? Она рано встает?

- Ага! - восклицаю я. - Значит, страсть вас сюда пригнала? Поздравляю с
такими молодыми чувствами! Но вам не повезло: в воскресенье дома супруг. Он
атлет и жонглирует ножами.

- А я сам чемпион мира по жонглированию ножами, - невозмутимо отвечает
Ризенфельд. - Особенно если мне дадут к кофе кусок деревенского сала и рюмку
водки.

- Пойдемте наверх. Правда, у меня в комнате еще ужасный беспорядок, но
там я смогу сварить вам кофе. Если хотите, можете поиграть на рояле, пока
вскипит вода.

Ризенфельд отказывается.

- Я останусь здесь. Это сочетание летнего зноя со свежестью раннего утра
и могильными памятниками мне нравится. Пробуждает голод и жизнерадостность.
Кроме того, здесь есть и водка.

- У меня наверху найдется гораздо лучше.

- Мне достаточно и этой.

- Хорошо, господин Ризенфельд, как хотите.

- Почему вы так кричите? - спрашивает Ризенфельд. - Я же не успел
оглохнуть, с тех пор как был здесь.

- Это от радости, что я вижу вас, господин Ризенфельд, - отвечаю я еще
громче и смеюсь блеющим смехом.

Не могу же я объяснить ему, что надеюсь разбудить Георга своим криком и
дать ему понять, кто приехал. Насколько мне известно, мясник Вацек отбыл
вчера вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а Лиза,
воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь в
объятиях возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на стуле у
двери в спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.

- Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, - заявляю я, взбегаю по лестнице,