Чтение 52–й страницы книги ~В круге первом~

-- Тоже, -- отрывисто сказал Сологдин. -- На розовом я ставлю себе
[пеневые], по-вашему будет -- штрафные, палочки и потом наказываю себя по их
числу. Отрабатываю. На дровах.

-- Штрафные -- за что? -- тихо спросила она. Так и должно было быть! Раз
он вышел на зенитную дугу -- в тот же миг с извинением даже женщину посылает
ему капризная судьба. Или всё отнять, или всё дать, у судьбы так.

-- А зачем вам? -- ещё строго спрашивал он.

-- За что?.. -- тихо, тупо повторяла Лариса.

Здесь было отмщение им всем, их клану МВД. Отмщение и обладание,
истязание и обладание -- они в чём-то сходятся.

-- А вы замечали, [когда я] их ставлю?

-- Замечала, -- как выдох ответила Лариса.

Дверной ключ с алюминиевой бирочкой, с выбитым номером комнаты лежал на
её застилающей кальке.

И -- большой зелёный шерстяной тёплый ком дышал перед Сологдиным.

Ждал распоряжения.

Сологдин сощурился и скомандовал:

-- Пойди запри дверь! Быстро!

Лариса отпрянула от стола, резко встала -- и с грохотом упал её стул.

Что он наделал, зарвавшийся раб! Она идёт жаловаться?

Она сгребла ключ и с перевалкою пошла запирать.

Торопливой рукой Сологдин поставил на розовом листе пять палочек кряду.

Больше не успел.

Никому не хотелось работать в воскресенье -- и вольным тоже. Они
притянулись на работу вяло, без обычной будней давки в автобусах, и строили,
как бы им тут только пересидеть до шести вечера.

Но воскресный день выдался тревожней буднего. Около десяти часов утра к
главным воротам подошли три очень длинных и очень обтекаемых легковых
автомобиля. Стража на вахте взяла под козырёк. Миновав ворота, а затем
сощурившегося на них рыжего дворника Спиридона с метлой, автомобили по
обесснежевшим гравийным дорожкам подкатили к парадному подъезду института.
Изо всех трёх стали выходить большие чины, блеща золотом погонов, -- и не
медля, и не ожидая встречи, сразу подниматься на третий этаж, в кабинет
Яконова. Их не успели как следует рассмотреть. По одним лабораториям
пронёсся слух, что приехал сам министр Абакумов и с ним восемь генералов. В
других лабораториях продолжали сидеть спокойно, не ведая о нависшей грозе.

Правда была наполовину: приехал только замминистра Селивановский и с ним
четыре генерала.

Но случилось небывалое -- инженер-полковника Яконова всё ещё не было на
работе. Пока испуганный дежурный по объекту (проворно задвинувший ящик
стола, в котором, маскируясь, читал детектив) звонил на квартиру к Яконову,
а потом докладывал замминистру, что полковник Яконов лежит дома в сердечном
припадке, но уже одевается и едет, -- заместитель Яконова, майор Ройтман,
худенький, с перехватом в талии, оправляя неловко сидящую на нём портупею и
цепляясь за ковровые дорожки (он был очень близорук), поспел из Акустической
лаборатории и представился начальству. Он спешил не только потому, что так
требовал устав, но и для того, чтоб успеть отстоять интересы возглавляемой
им внутриинститутской оппозиции: Яконов всегда оттеснял его от разговоров с
высоким начальством. Уже зная подробности ночного вызова Прянчикова, Ройтман
спешил исправить положение и убедить высокую комиссию, что состояние
вокодера не так безнадёжно, как, скажем, клиппера. Несмотря на свои тридцать
лет, Ройтман был уже лауреатом сталинской премии -- и без страха ввергал
свою лабораторию в самый смерч государственных невзгод.

Его стали слушать до десятка прехавших, из которых Двое кое-что понимали
в технической сути дела, остальные же только приосанились. Однако, вызванный
Осколуповым жёлтый, заикающийся от бешенства Мамурин успел прибыть вскоре за
Ройтманом и вступился за клиппер, уже [почти] готовый к выпуску в свет.
Невдолге прибыл и Яконов -- с подведенными впалыми глазами, с лицом,
побелевшим до голубизны, -- и опустился на стул у стены. Разговор
раздробился, запутался, и вскоре никому уже не было понятно, как вытаскивать
загубленное предприятие.

И надо же было так несчастно случиться, что сердце института и совесть
института -- оперуполномоченный товарищ Шикин и парторг товарищ Степанов в
это воскресенье разрешили себе вполне естественную слабость -- не приехать
на службу и не возглавить коллектива, руководимого ими в будни. (Поступок
тем более простительный, что, как известно, при правильно поставленной
разъяснительной и организационно-массовой работе -- присутствие в процессе
труда самих руководителей вовсе не обязательно.) Тревога и сознание
внезапной ответственности охватили дежурного по институту. С риском для себя
он оставил телефоны и побежал по лабораториям, шёпотом сообщая их
начальникам о приезде чрезвычайных гостей, дабы они могли удвоить бдение. Он
так был взволнован и так спешил вернуться к своим телефонам, что не придал
значения запертой двери конструкторского бюро и не успел сбегать в Вакуумную
лабораторию, где дежурила Клара Макарыгина и из вольных больше не было
сегодня никого.

Начальники лабораторий в свою очередь ничего не объявили вслух, -- ибо
нельзя же было вслух просить принять рабочий вид из-за приезда начальства,
но обошли все столы и стыдливым шёпотом предупреждали каждого в отдельности.

Так весь институт сидел и ждал начальства. Начальство же, посовещавшись,
частью осталось в кабинете Яконова, частью пошло в Семёрку, и лишь сам
Селивановский и майор Ройтман спустились в Акустическую: чтоб избавиться ещё
от этой новой заботы, Яконов порекомендовал Акустическую как удобную базу
для выполнения поручения Рюмина.

-- Каким же образом вы думаете обнаружить этого человека? -- спросил по
дороге Селивановский Ройтмана.

Ройтман ничего не мог думать, так как сам узнал о поручении пять минут
назад: подумал за него прошлой ночью Осколупов, когда взялся за такую
работу, не думая. Но уже и за пять минут Ройтман кое-что успел сообразить.

-- Видите ли, -- говорил он, называя замминистра по имени-отчеству и безо
всякой угодливости, -- у нас ведь есть прибор видимой речи -- ВИР,
печатающий так называемые [звуковиды], и есть человек, читающий эти
звуковиды, некто Рубин.

-- Заключённый?

-- Да. Доцент-филолог. Последнее время он у меня занят тем, что ищет в
звуковидах индивидуальные особенности речи. И я надеюсь, что, развернув этот
телефонный разговор в звуковиды, и сличая со звуковидами подозреваемых...

-- Гм... Придётся этого филолога ещё согласовывать с Абакумовым, --
покачал головой Селивановский.

-- В смысле секретности?

-- Да.

В Акустической тем временем, хотя все уже знали о приезде начальства, но
решительно не могли в себе преодолеть мучительной инерции бездействия,
поэтому темнили, лениво копались в ящиках с радиолампами, проглядывали схемы
в журналах, зевали в окно. Вольнонаёмные девушки сбились в кучку и шёпотом
сплетничали, помощник Ройтмана их разгонял. Симочки, на её счастье, на
работе не было -- она отгуливала переработанный день и тем была избавлена от
терзаний видеть Нержина разодетым и сияющим перед свиданием с женщиной,
имевшей на него больше прав, чем Симочка.

Нержин чувствовал себя именинником, в Акустическую заходил уже третий
раз, без дела, просто от нервности ожидания слишком запоздавшего воронка.
Сел он не на стул к себе, а на подоконник, с наслаждением затягивался дымом
папиросы и слушал Рубина. Рубин же, не найдя в профессоре Челнове достойного
слушателя баллады о Моисее, теперь с тихим жаром читал её Глебу. Рубин не
был поэтом, но иногда набрасывал стихи задушевные, умные. Недавно Глеб очень
хвалил его за широту взглядов в стихотворном этюде об Алёше Карамазове --
одновременно в шинели юнкера отстаивающем Перекоп и в шинели красноармейца
берущем Перекоп. Сейчас Рубину очень хотелось, чтобы Глеб оценил балладу о
Моисее и вывел бы для себя тоже, что ждать и верить сорок лет -- разумно,
нужно, необходимо.

Рубин не существовал без друзей, он задыхался без них. Одиночество было
до такой степени ему невыносимо, что он даже не давал мыслям дозревать в
одной своей голове, а, найдя в себе хотя бы полмысли, -- уже спешил делиться
ею. Всю жизнь он был друзьями богат, но в тюрьме складывалось как-то так,
что друзья его не были его единомышленниками, а единомышленники -- друзьями.

Итак, никто ещё в Акустической не занимался работой, и только неизменно
жизнерадостный и деятельный Прянчиков, уже одолевший в себе воспоминание о
ночной Москве и о шальной поездке, обдумывал новое улучшение схемы, напевая:

Бендзи-бендзи-бендзи-ба- ар,

Бендзи -- бендзи -- бендзи -- ба -- ар...

И тогда-то вошли Селивановский с Ройтманом. Ройтман продолжал:

-- На этих звуковидах речь развёртывается сразу в трёх измерениях: по
частоте -- поперёк ленты, по времени -- вдоль ленты, по амплитуде --
густотою рисунка. При этом каждый звук вырисовывается таким неповторимым,
оригинальным, что его легко узнать, и даже по ленте прочесть всё сказанное.
Вот... -- он вёл Селивановского вглубь лаборатории,

-- ... прибор ВИР, его сконструировали в нашей лаборатории (Ройтман и сам
уже забывал, что прибор тяпнули из американского журнала), а вот... -- он
осторожно развернул замминистра к окну,

-- ... кандидат филологических наук Рубин, единственный в Советском Союзе
человек, читающий видимую речь. (Рубин встал и молча поклонился.)

Но ещё когда в дверях было произнесено Ройтманом слово "звуковид", Рубин
и Нержин встрепенулись: их работа, над которой все до сих пор большей частью
смеялись, выплывала на божий свет. За те сорок пять секунд, в которые
Ройтман довёл Селивановского до Рубина, Рубин и Нержин с остротой и
быстротой, свойственной только зэкам, уже поняли, что сейчас будет смотр --
как Рубин читает звуковиды, и что произнести фразу перед микрофоном может
только один из "эталонных" дикторов -- а такой присутствовал в комнате лишь