туке. Голова его была величественна и глубокодумна, сочными складками
выпирала холка из воротника. Но он был здешний пастор, и головы остались
по-прежнему обращены назад, в ожидании приезжего священнослужителя, и
лишь когда хор смолк, все поняли, что проглядели его; когда же тот,
проследовавший первым, взошел на возвышение, все так же держась впереди
пастора, - смутный ропот, вздох разнесся, звук удивления и разочарова-
ния.
у него было черное и сморщенное, как у престарелой обезьянки. Опять за-
пел хор, - малыши встали все шестеро и пропели безголосо, писклявыми ис-
пуганными шепоточками, - и все это время прихожане в какой-то оторопи
глядели на замухрышку, присевшего рядом с монументальной тушей пастора и
от этого казавшегося еще щуплей и захудалой. Все так же оторопело, не
веря глазам, сидели они и слушали, как пастор, встав, представлял гостя
собравшимся в сочных и раскатистых тонах, елейная торжественность кото-
рых лишь подчеркивала весь мизер приезжего.
Тш-ш-ш, - зашептала она Бену. - Они запоют сейчас снова.
у него оказался бесстрастный, холодный, несоразмерно зычный. И они прис-
лушались - из любопытства, как если бы мартышка вдруг заговорила. Стали
следить за ним, как за канатоходцам. Даже невзрачность его позабыли -
так виртуозен был этот бег, балансировка и скольженье по ровной и холод-
ной проволоке голоса; и когда наконец, плавно и стремительно сойдя на
низы, он смолк, стоя у аналоя, положив на него поднятую на уровень плеча
руку, а обезьяньим своим тельцем застыв, как мумия или как опорожненный
сосуд, слушатели вздохнули и пошевелились, точно пробуждаясь от сна,
приснившегося всем им сообща. Позади кафедры хор обмахивался веерами не
переставая. Дилси прошептала: "Тш-ш. Запоют, запоют сейчас".
вижно, пока голос затухал в гулких отзвуках меж стенами. Как день от но-
чи, разнился этот голос от прежнего; печалью тембра напоминая альтгорн и
западая в сердца их, он заново звучал там, когда уже и эхо кончило нака-
тывать, затихло.
дил взад-вперед пред аналоем - убогая, в три погибели скрюченная фигурка
человека, давно и наглухо замуровавшегося в борьбу с беспощадной землей.
- Во мне жива память и кровь агнца божьего! - Сгорбясь, заложив руки за
спину, он упорно вышагивал из угла в угол помоста под колокольцем и бу-
мажными фестонами. Он был как стертый обломок утеса, снова и снова зах-
лестываемый, крушимый волнами собственного голоса. Казалось, он телом
своим питает этот голос, что, как упырь, впился в него и поглощает на
глазах у них всех, и вот уже не осталось ни его, ни их, ни даже голоса,
а одни лишь сердца говорили с сердцами в поющих ладах, и в словах уже не
было нужды, - и когда он застыл, заведя руку на аналой для опоры, задрав
обезьянье лицо, точно распятый в светлой муке, преодолевшей, лишившей
всякого значения неказистость его и убогость, - протяжный выдох-стон ис-
торгся из слушателей, и чье-то сопрано: "Да, Иисусе!"
ли в призрачных отсветах. Автомобиль проехал, пробуксовывая по песку до-
роги, и затих вдалеке. Дилси сидела выпрямившись, положив руку Бену на
колени. Две слезы проползли по ее запавшим щекам, изморщиненным годами,
жертвенностью, самоотреченьем.
покамест.
мился, воздел обе руки. - Во мне жива память про божье ягня и про кровь
его пролитую! - Они не заметили, когда именно речь его, интонация, выго-
вор стали негритянскими, - они лишь сидели и слегка раскачивались, и го-
лос вбирал их в себя без остатка.
лодные... Я, бедный грешник, вижу свет и вижу слово! Рассыпались в прах
колесницы египетские, ушли поколенья. Жил богач - где он теперь, о
братья? Жил бедняк - где он теперь, о сестры? Говорю вам - горе будет
вам без млека и росы спасенья древлего, когда холодные, долгие годы
пройдут и минут!
го. Скажет бедный грешник: допустите меня лечь у Господа, дозвольте сло-
жить мою ношу. Что же спросит Иисус тогда, о братья? О сестры? А жива в
тебе, спросит, память про божье ягня и про кровь его? Ибо негоже мне не-
беса отягощать сверх меры!
нате стоял негромкий, дружный гул: "Ммммммммммммм!" Высокий женский го-
лос восклицал: "Да, Иисусе! Иисусе!"
сус был как они. Его мэмми знала материнскую радость и муку. Она, может,
на руках усыпляла его вечерами, и ангелы пели ему колыбельную; и, может,
выглянув из двери, видела она, как проходят полисмены-римляне. - Пропо-
ведник вышагивал взад-вперед, отирая потное лицо. - Внимайте же, братья!
Я вижу тот день. Мария сидит на пороге, и на коленях у нее Иисус, младе-
нец Иисус. Такой же, как вон те малые дети. Я слышу, как ангелы баюкают
его, поют мир и славу в вышних, вижу, как дитя закрывает глаза, и вижу,
как Мария всполохнулась, вижу лица солдат: "Мы несем смерть! Смерть!
Смерть младенцу Иисусу!" Я слышу плач и стенанье бедной матери - у нее
отымают спасение и слово божье!
щие в воде пузырьки.
Вижу Голгофу и святые древеса крестов, и на них вижу вора, и убийцу, и
третьего вижу; слышу похвальбу и поношенье: "Раз ты Иисус, чего ж ты не
сходишь с креста?" Слышу вопли женщин и стенания вечерние; слышу плач, и
рыданье, и отвратившего лицо свое Господа: "Они убили Иисуса, сына моего
убили!"
тился Господь лицом мощным и сказал: "Не отягощу небеса ими!" Вижу, как
затворил осиротелый Господь двери свои, как воды, преграждая, хлынули;
вижу мрак и смерть вековечную на все поколения. Но что это! Братья! Да,
братья! Что вижу? Что вижу, о грешник? Я вижу воскресение и свет, вижу
кроткого Иисуса, говорящего: "Меня убили, дабы вы воскресли; я принял
смерть, чтоб те, кто видит и верит, жили бы вечно". Братья, о братья! Я
вижу час последнего суда, слышу золотые трубы, трубящие славу с небес, и
вижу, как встают из мертвых сберегшие память об агнце и пролитой крови
его!
взором. Рядом Дилси сидела вся прямая и немо, строго плакала над пресу-
ществлением и кровью воспомянутого страстотерпца.
дящихся по домам прихожан, что снова уже беззаботно перекидывались сло-
вом, но Дилси по-прежнему плакала, отрешенная от всего.
после - держись только!
руслами морщин, а она шла с поднятою головой и не утирала их даже.
скоро мимо белых пойдем.
последние.
терла глаза подолом верхней из юбок. Затем пошли дальше. Бен косолапо
ступал рядом с Дилси, а Ластер с зонтиком в руке резвился впереди, лихо
сдвинув набекрень свою блестящую на солнце шляпу, - и Бен глядел на не-
го, как смотрит большой и глупый пес на проделки смышленого песика.
Пришли к воротам, вошли во двор. И тотчас Бен захныкал снова, и с минуту
все они стояли и смотрели в глубину аллеи, на облупленный квадрат фасада
с трухлявыми колоннами.
что-то.
уж белых дела пусть тебя не касаются.
ся, я слыхала. Ну, да это дело не мое.
Слыхал, что Фрони говорит - что дело это не твое. Ступай-ка лучше с
Бенджи на задний двор да гляди, чтоб он не шумел там, пока обед на стол
подам.
я тебе сообщу. Ступайте-ка с Бенджи, погуляйте там.
Флинт Эрик
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Якубенко Николай
Прозоров Александр
Шилова Юлия