Чтение 52–й страницы книги ~Пресс-центр~

- Не помню, - ответил Пепе, - совсем не помню, сеньор премьер...

- Толстой написал, что у Каренина были оттопыренные уши... Артист мучался, они очень дотошные, если только настоящие... Он не ощущал себя Карениным и поэтому каменно двигался, невнятно говорил... И Станиславский порекомендовал артисту вставить спички за уши, тот вставил, уши оттопырились, и он сразу почувствовал себя в своей тарелке, поверил себе... Может, и тебе стоит хорошенько подумать о костюме? Ты слишком модный, зауженный, трудно двигаться...

- Можно, я спою еще одну песню? - попросил Пеле. - О любви у меня лучше получается...

Санчес пожал плечами.

- Ну, пожалуйста, если про любовь тебе легче...

И в это время часы у Ромеро пискнули.

Бонифасио незаметно рванул струну, она лопнула; он сокрушенно покачал головой, сказал, что придется поменять басовую, без нее нельзя, отложил гитару, потянулся к футляру, открыл потайной карман; через мгновение Карденас валялся на полу, изрешеченный пулями; старик Рамирес бросился к Санчесу неожиданно для его лет быстро, словно перед ударом на бильярде, когда у него переставали трястись руки, он обнял Санчеса и закричал:

- Нет, нет, нет! Пене! Пепе, что ты делаешь?!

Бонифасио тихо сказал Ромеро:

- Оторви деда.

Санчес остро ощутил горький сигарный дым, который шел от вьехо, особый, стариковский, беззащитный запах, мелкую дрожь, сотрясавшую старое тело, гулкие, частые удары сердца, когда Ромеро по-кошачьи перепрыгнул через угол стола, схватил старика за костистое плечо и хотел оттащить в сторону, но руки у того напряглись, он зашелся в крике.

- Уйди, вьехо, - шепнул Санчес, ощущая, как медленно, безжизненно холодеют пальцы рук и ног, - уйди, не надо тебе...

89

26.10.83 (18 часов 33 минуты)

В критском ресторанчике Папаса на рю Муффтар было пусто; во время туристского сезона не протолкнешься, все хотят побывать на улице, которую упоминает Хемингуэй в самой своей грустной, пронзительной и безысходной, как ушедшая молодость, книге про тот праздник, который всегда с тобой.

Мари, Вернье и Гала устроились поближе к очагу, в самой глубине зала; Папас пришел с меню, огромными, как межправительственные договоры, и такими же красно- кожаными.

- Если позволишь, Мари, я закажу то, что тебе наверняка очень понравится, - сказала Гала. - Ты разрешишь?

- Конечно, - Мари вымученно улыбнулась. - Спасибо.

- Пожалуйста, Папас, сделайте ваш особый критский салат с мидиями, - попросила Гала. - Только сначала принесите какой-нибудь плед, наша девочка замерзла... Тебе ведь холодно, Мари, да?

- Нет, нет, Папас, не беспокойтесь, мне тепло.

- Ей холодно, - повторила Гала, - я вижу.

- Она попросит сама, если ей станет холодно, раздраженно заметил Вернье.

- Но тогда будет поздно! Ее просквозит, она такая бледненькая.

Вернье улыбнулся дочери.

- Я ее учу не навязывать добро... Ничего нельзя навязывать, а особенно добро, это не прощается... Пора от слов переходить к делу и бить по щекам вместо уговоров - на юге Франции и в Италии на этом держатся семьи.

- Сейчас я подвинусь, чтобы тебе было сподручнее ударить, - засмеялась Гала, - только сначала закажу самую вкусную еду для Мари...

- Все-таки я принесу плед, - сказал Папас, - я чувствую, как дует, такие промозглые дни, просто невероятно, октябрь обещали теплым, а тут дождь, словно декабрь на дворе. Я подложу большой пень в очаг, станет тепло...

- Что ты хочешь заказать? - спросил Вернье. - Мари не любит рыбу.

- Но здесь особая рыба, Мари, может, ты попробуешь маленький кусочек?

Мари покачала головою.

- Нет, спасибо... Никто так вкусно не готовит рыбу, как моя мама, но я и у нее отказываюсь... Не знаю почему...

- Хорошо, тогда пусть Папас приготовит мясо в виноградных листьях, да, Вернье?

- Действительно вкусно, Мари, - подтвердил Вернье. Советую попробовать...

- А помнишь, как ты впервые угостил Ганса кукурузой? Лицо Мари на какое-то мгновение смягчилось, разошлись морщинки вокруг рта, глаза сделались добрыми, мягкими.

- Конечно, помню... Ганси тогда был толстый, побежал к старой турчанке, которая продавала горячую вареную кукурузу, и шмякнулся, потому что не заметил ступеньку, сорвал кожу на коленях и зашелся плачем, а был же взрослый мальчик, двенадцать лет...

- От обиды, - объяснила Мари. - Нацелился на кукурузу, про которую ты ему гак много рассказывал, побежал, и вместо лакомства содранные колени... Знаешь, как обидно, когда видишь радость, вот она, только протяни руки, а переторопишься, шлеп, и коленки в кровь!

- А помнишь, - сказал Вернье, - как мы поехали в Испанию и ты сердилась на меня и все время завешивала свое окно в машине шалью, чтобы не загореть, ты очень боялась загореть, была мода тогда на бледность...

- Ну, па, не надо, - лицо у Мари стало до того грустным, что у Вернье защемило сердце.

- А еще мы с тобой ужасно рассорились, когда ты не хотела, чтобы я купил тебе туфельки марки "колледж", вздохнул он, - тебе очень хотелось носить высокие каблуки, а мне это не нравилось, оттого что ты была маленькая, вернее, мне казалось, что ты маленькая...

- Вздорная. Ты просто нас очень баловал...

Гала закурила.

- Но ведь это замечательно, если отец имеет возможность баловать детей... Нас тоже баловали, пока была жива мама... Мы каждый год ездили в деревню, там было много фруктов, и такие дешевые, что мы с братьями объедались ими, а потом мама умерла и больше ни разу мы не выезжали из города...

Мари положила свою мягкую, нежную ладонь на холодные руки Гала; на какое-то мгновение глаза Мари вспыхнули, она посмотрела на отца и шепнула:

- Папочка мой...

Вернулся Папас, укрыл Мари легким пледом, склонился, готовый выслушать заказ; он никогда не записывал, желание клиента - закон, а закон надо помнить.

- Что будем пить? - поинтересовался он.

- Мари, тут прекрасное розовое вино. Папас, пожалуйста, принесите бутылку, папа рассказывал, как ты маленькая выпила розовое шампанское и стала танцевать на столе...

- И разбила фужер, - добавила Мари, - даже сейчас помню этот звук, фужер-то был хрустальный...

- Ну, и досталось тогда тебе от... - Вернье оборвал себя, потому что досталось ей от Элизабет, а он не считал возможным говорить о ней плохо, то равновесие, о котором мечтал все эти месяцы, достигнуто, самое страшное - нарушить его, ничего нельзя нарушать в этом ломком мире, все итак обречено, хрупко, ненадежно...

- А помнишь, - оживилась Мари, - как Ганс изображал охоту на кабана, когда мы вчетвером ездили на теплые озера, мама болела радикулитом?

- Помню... Маленький толстощекий озорник, а вместо ружья палочка... Он обожал пугать себя, ты замечала?

- Так это же очень интересно, - рассмеялась Мари. - Я тоже любила себя пугать. А вы любили, Гала?

- Нет. Я любила мечтать и очень этого боялась, потому что, когда возвращалась из грез в нашу обыденность, становилось до того ужасно, что жить не хотелось...

- А Гансу было так хорошо в папиной обыденности, что он себя пугал... Вам не скучно слушать наши воспоминания, Гала?

Та улыбнулась.

- Я все знаю... Папа часто рассказывает про вас, про каждый ваш день... Особенно когда рассматривает ваши фотографии... Он вспоминал, как ты маленькая отдыхала на море и очень шалила, не слушалась, тогда мама сказала, что отведет тебя в горы и там оставит, ты заплакала: "А я камушки соберу и буду кидать, и по ним к тебе вернусь..."

- А папа рассказывал вам, как он ударил меня?

- Да что ты?! Нет.

- О, папа умеет быть очень жестким, - сказала Мари, - вы, наверное, еще не имели возможности в этом убедиться... У меня была няня, маленькая толстая шведка, которая любила меня, да, папа?

- Очень, - подтвердил Вернье. - Такая славная девушка...

- Вот, а дети всегда знают, кто их любит, а ведь если любят, то все прощают, и я раз ударила няню по лицу не со зла, а так, играючи в "барыню-служанку", и папа снял ремень и стеганул меня, я испытала такой ужас, какого никогда больше не испытывала... Но это был нужный урок, да, па?

- Если ты так считаешь, - Вернье достал из кармана коробочку с сосудорасширяющим лекарством, положил таблетку под язык.

- Что? - спросила Мари. - Тебе плохо?

- У него постоянно скачет давление, - сказала Гала, особенно когда он волнуется...

- А тут еще я со своими делами...

- Он очень волновался, когда тебя не было, Мари. Он жил тем, что ты к нему приедешь... Как это замечательно, что ты приехала...

- А завтра после лекции папу начнут поносить, отберут кафедру и перестанут печатать...

- Уже перестали, - заметил Вернье, - но это пустяки, никуда они не денутся... Главное, что мы с тобою точно придумали, как поступить завтра, это будет красивый удар...

- Помнишь, - Мари немножко повеселела, - как мы привезли бабушку в Дюнкерк и сказали ей, что это Бискайский залив, и наша слепенькая общительная бабуля стала расспрашивать всех на пляже, что это за новый Дюнкерк появился здесь?

- Помню. Все помню, будь я трижды неладен.

- И я, - кивнула головой Мари.

- А я чаще хочу забыть, что было, - сказала Гала. Мари, пожалуйста, поправь плед, я же чувствую, как сквозит...

Мари закуталась; Вернье хмыкнул.

- Девочка стала похожа на шотландского стрелка.

- Знаешь, о чем я думала последние семь часов, па?