Чтение 52–й страницы книги ~Репортер~

оставаться, понимаете?

- А вам какое дело?! Какое?! - в ней снова что-то сломалось, и она
сказала это зло, хотя продолжала плакать беззащитно и жалостливо.

- Мне жаль вашего мужа... Он честный человек... И вас мне жаль...
Если вы сейчас не уйдете, вам не миновать... формальностей... Допросов,
показаний... Очных ставок... Не нужно этого, поймите... Я не имею права
этого говорить... Я рискую, потому что верю вашей порядочности... По
закону я должен сделать все, чтобы вы остались здесь... Вы же свидетель...

- Да, - вытерев слезы, сказала она и, выпрямившись, сбросила мою руку
с головы. - Я свидетель... Спасибо за неожиданную гуманность и доброту, но
я выпью свою чашу...

- Оля, эту квартиру опечатают... Вы же здесь не прописаны... Вас
будут ждать тяжкие часы... Я не знаю степени вины Глафиры Анатольевны, но
я убежден в том, что Тамара...

Оля резко поднялась:

- У вас есть еще ко мне какие-нибудь вопросы?

Я продолжал сидеть; откуда в ней это? Неужели действительно характер
предопределен и является такой данностью, которая никак не корригируется?

- Послушайте, - сказал я, - вы закрыты в себе, так очень трудно
жить... Нельзя никому не верить... Нельзя всех подозревать... Нас пускают
в этот мир ненадолго, зачем бежать радости?

- Мы не бежим, - Оля вытерла щеки. - Она бежит нас... И совестно
говорить о радости человеку, у которого забрали мать... Самого честного
человека, маму...

- Ее задержали, - поправил я ее. - Забирали в тридцатых... И в
сороковых, и в пятидесятых тоже... Я не следователь, Ольга Леонардовна, я
сыщик. Я только ищу людей, которых подозревают в преступлениях... Я не
имею права говорить вам всего, что знаю, но скажите: какие драгоценности
есть в доме Глафиры Анатольевны?

- Бусы есть, - ответила она. - Из чешского граната... И серьги...
Такие в Карловых Варах стоят тридцать рублей на наши деньги.

- Пойдите на кухню, - сказал я, поднявшись, - откройте полки, где
хранятся крупы, высыпьте их содержимое на стол, и если там ничего не
обнаружится, можете оставаться здесь...

Если бы она отказалась выполнить мою просьбу, мне пришлось бы в
который раз испытать чувство глубочайшего разочарования в хомо
сапиенсах... Если бы она отказалась, попытавшись скрыть испуг, беззащитно
растерялась, я бы понял, что она в деле. Однако Оля посмотрела на меня с
презрительным недоумением и вышла на кухню. Я слышал, как она открыла
дверцу - почему-то у всех наших кухонных гарнитуров прежде всего
отваливаются дверки, - достала банки, стеклянно громыхнула ими; потом я
услышал, как посыпалось зерно, скорее всего гречка, а потом тяжело выпали
металлические предметы, точнее - металл с камнем, я отличу этот звук от
всех других...

...Оля вернулась в комнату неслышно. В левой вытянутой руке лежали
два массивных кольца, судя по всему, платина или белое золото, изумруд и
два крупных бриллианта...

- Вот, - сказала она глухо и впервые посмотрела на меня глазами, в
которых ощущалась осознанная, устремленная во что-то мысль. - Возьмите.

- Это как понимать? Дарите, что ль?

- Я бы отдала все, что есть в этой квартире, спаси вы маму...

- Не заставляйте меня отвечать вам резкостью... Вы участвовали в
составлении письма?

- Какого? - в ее глазах мелькнуло сосредоточенное недоумение; у нее
странные глаза, как у тяжелобольного человека, вернувшегося после сеанса
гипноза. - О чем вы еще?

- Вы не знаете, что Глафира Анатольевна прислала в редакцию жалобу на
Ивана? "Разрушил семью, издевается над беременной женщиной", необходимо
общественное разбирательство, кара и все такое прочее...

- Мама никогда не напишет такое письмо...

- Я его читал... Собственными глазами... Сожительство с Лизой
Нарыш...

- Прекратите! - голос Ольги стал резким, пронзительным даже. - Не
смейте! Не вздумайте оправдывать эту гадину! Она дьявол во плоти! Уходите
отсюда! Уходите!

- Про Лизу Нарышкину вам Тамара сказала?

- Перестаньте! - еще пронзительнее, но теперь уже с затаенной мольбой
прошептала Оля. - Что вы знаете о нашей семье?! Что вы знаете о маме? Я с
детства помню нищету! Я в перелицованном мамочкином пальто ходила! Я
помню, каким счастьем было для меня эскимо в воскресенье! Кто меня
поставил на ноги? Кто заменил папочку? Кто?! Учителя? Кто выбивался из
последних сил, чтобы дать мне образование?! Кто пережил ленинградскую
блокаду? Вы? Или мама?! Кто остался сиротой в тринадцать лет? Кто вез
санки с гробом брата на кладбище?! Вы знаете, что такое память?! Вы
понимаете, что нельзя забыть нищету и голод! Понимаете?! Или нет?! Сначала
дайте людям гарантии на будущее, а потом требуйте от всех честности! Или
не мешайте верить в бога! Церковь тоже учит, что воровать грешно!

Я поднялся, зачем-то одернул пиджак, словно бы на мне был китель, и,
открыто посмотрев на часы, сказал:

- Вы когда-нибудь пожалеете о том, что не послушали меня... У меня
тоже, знаете ли, дочь, и тоже закрыта, вроде вас, и тоже болезненно
ревнива - нереализованное воображение... Так вот, и на нее вышла гадалка -
стерва, обладала навыками гипноза, но внушала она ей, чтобы я
посодействовал освобождению из-под стражи бандита, ее хахаля. Моя дочь не
мне в этом призналась, а психиатру... У меня жена нормальная, бредням не
поддается, потому что выросла в ссылке, дочь "врагов народа", - она и
отвела ее в клинику... Не надо гордиться друг перед другом горем, Оля.
Давайте наслаждаться минутами счастья. Упрямство - глупо... Когда кончится
обыск, после допроса, загляните в любую клинику, посоветуйтесь с хорошим
психиатром, он с вас Тамарину дурь и наговор легко снимет... Но Ивана вы
потеряете... А это неразумно - отталкивать тех, кто вас любит...
Неразумно... А может быть, и преступно...

XXXI Я, Иван Варравин

_____________________________________________________________________

Около двери Виталия Викентьевича Бласенкова я стоял минуту, не
меньше, потому что впервые в жизни ощутил, что у меня есть сердце; оно
гулко ухало, словно бы не могло протолкнуть кровь, прилившую к лицу; руки
отчего-то стали ледяными, особенно мизинцы и безымянные пальцы. Я сделал
несколько глубоких вдохов и выдохов, как в перерыве между работой на
ринге; дышал носом свистяще; медленный вдох и резкий выдох - "с опаданием
плеч", как учил наш ветеран Островерхов. Только после того как сердце чуть
успокоилось, я нажал кнопку звонка.

За дверью меня ждали: распахнулась сразу же; молодой парень - в белой
крахмальной рубашке и красном галстуке - показал рукой на комнату,
осведомившись предварительно:

- Вы к Виталию Викентьевичу? Товарищ Варравин? Вас ждут...

Комната была странная: круглый стол карельской березы, кресла, обитые
белым атласом, два книжных шкафа, шведская стенка, штанга и раскладушка,
заправленная солдатской шинелью.

- Проходите, Иван Игоревич, - сказал Бласенков, - гостем будете...
Чайку изволите? Или кофэ?

- Благодарствуйте, - ответил я. - Не утруждайте себя хлопотами.

- Да разве это хлопоты?! Вот когда мы в лагере чифирили - то были
хлопоты: где хорошего чаю достать, как сахарком разжиться, как на кухню
пролезть?! А сейчас - лафа, все жизненные блага умещаются на сорока
метрах...

- Вы чифирь в каком лагере варили? В нашем? Или гитлеровском?

- У немца разве что достанешь?! Немец, он и есть немец! Во всем
порядок... Нет, это только наши пареньки из лагерной охраны нам чай тайком
на воле покупали - народ добр, отходчив сердцем, злобы таить не умеет...

- У меня к вам несколько вопросов... Ответите?

- А чего и не ответить? С превеликим удовольствием... От чаю наотрез
отказываетесь?

- Наотрез.

- Брезгуете?

- Брезгую, - ответил я с облегчением, ибо он помог мне этим словом
обрести спокойную снисходительность: вблизи его лицо не казалось столь
вальяжным и моложавым, были заметны мелкие морщинки на впалых висках, он
мучительно скрывал агрессивную тревожность глаз, но давалось ему это с
трудом, - что-то в них то и дело подрагивало, они жили своей, особой
жизнью, глаза вообще трудно подчиняются воле; магическая фраза "посмотри
мне в глаза" не нами выдумана - древними; зеркало души как-никак...

- К вашим услугам, товарищ Варравин, готов отвечать...

- Мне бы хотелось узнать: при каких обстоятельствах вы попали к
немцам?

- Шандарахнуло волной во время бомбежки об стену сарая, потерял
сознание - вот и конец красноармейцу, - он вздохнул. - Вполне, кстати,
типическая ситуация, большинство наших попадали в плен ранеными... Или
если винтовок не было, не каждому ведь давали, сам, мол, у ганса отвоюй...

- А где это случилось?

- На Смоленщине... А деревню запамятовал, мы ж в нее только вошли, а
тут - немец! Не пообвыклись даже, из огня да в полымя...

- Это было во время нашего отступления?

Бласенков медленно поднял на меня серые глаза, смотрел долго,
неотрывно, а после странно подмигнул:

- Так ить, Иван Игоревич, война она и есть война, то они нас жмут, то