отделение "Помощи пострадавшим" - только надо иметь справку из вашего
полицейского комиссариата и аусвайс.
детей. - Скажите, а воды здесь нет? Воды и печки? Я бы постирала те
пеленки, что есть, и у меня было бы восемь штук - на завтра бы мне
хватило...
ко мне, я организую все это.
поспать хотя бы полчаса. "Сейчас я ничего не соображаю, - сказала она
себе, - у меня жар, наверное, простудилась в люке... Нет, они не могли
простудиться, потому что они в одеялах, и ножки у них теплые. А я посплю
немного и стану думать, как надо поступить дальше".
нее: быстрая смена синего, белого, красного и черного утомляла глаза. Она
внимательно наблюдала за этой стремительной сменой красок. "Наверное, у
меня двигаются глазные яблоки под веками, - вдруг отчетливо поняла Кэт. -
Это очень заметно, говорил полковник Суздальцев в школе". И она испуганно
поднялась со скамейки. Все вокруг дремали: бомбили далеко, лай зениток и
уханье бомб слышались, как через вату.
спокойно она сейчас размышляла логично и четко. "Нет, - возразил в ней
кто-то, - тебе нельзя к нему ехать. Ведь они спрашивали тебя о нем. Ты
погубишь и себя, и его".
себя лучше. И вдруг, хотя она и забыла, что думала о Штирлице, вспомнилось
совершенно отчетливо: 42-75-41.
ней, - скажите, здесь нет где-нибудь поблизости телефона?
телефона?
спросила:
хотите позвонить к знакомым или родственникам?
пожалуйста.
телефона-автомата искрились льдом. Луна была полной, голубой, радужной.
дверь полицейской комнаты, включив свет, кивнул головой на телефонный
аппарат, стоявший на столе.
был номер Штирлица. Слушая гудки, она не сразу заметила свою большую
фотографию, лежавшую под стеклом, возле типографски отпечатанного списка
телефонов. Шуцман стоял за ее спиной и курил.
подстриженная, она почти без всякого изменения переходила в затылок
Мюллера. Штирлиц видел две поперечные складки, которые словно отчерчивали
черепную коробку от тела - такого же, впрочем, сбитого, сильного,
аккуратного, а потому бесконечно похожего на все тела и черепа, окружавшие
Штирлица эти последние двенадцать лет. Порой Штирлиц уставал от той
ненависти, которую он испытывал к людям, в чьем окружении ему приходилось
работать последние двенадцать лет. Сначала это была ненависть осознанная:
враг есть враг. Чем дальше он в механическую, повседневную работу аппарата
СД, тем больше получал возможность видеть процесс изнутри, из "святая
святых" фашистской диктатуры. И его первоначальное видение гитлеризма как
единой устремленной силы постепенно+ трансформировалось в полное
непонимание происходящего: столь алогичны и преступны по отношению к
народу были акции руководителей. Об этом говорили между собой не только
люди Шелленберга или Канариса - об этом временами осмеливались говорить
даже гестаповцы, сотрудники Геббельса и люди из рейхсканцелярии. Стоит ли
так восстанавливать против себя весь мир арестами служителей церкви? Так
ли необходимы издевательства над коммунистами в концлагерях? Разумны ли
массовые казни евреев? Оправдано ли варварское обращение с военнопленными
- особенно русскими? - эти вопросы задавали себе не только рядовые
сотрудники аппарата, но и руководители типа Шелленберга, а в последние дни
- Мюллера. Но, задавая друг другу подобные вопросы, понимая, сколь пагубна
политика Гитлера, они тем не менее этой пагубной политики служили
аккуратно, исполнительно, а некоторые виртуозно и в высшей мере
изобретательно. Они превращали идеи фюрера и его ближайших помощников в
реальную политику, в те зримые акции, по которым мир судил о рейхе.
рядом делают люди, критически относящиеся к изначальным идеям этой
политики, Штирлиц понял, что им овладела иная ненависть к этому
государству - не та, что была раньше, а яростная, подчас слепая. В
подоплеке этой слепой ненависти была любовь к народу, к немцам, среди
которых он прожил эти долгие двенадцать лет. "Введение карточной системы?
В этом виноваты Кремль, Черчилль и евреи. Отступили под Москвой? В этом
виновата русская зима. Разбиты под Сталинградом? В этом повинны
изменники-генералы. Разрушены Эссен, Гамбург и Киль? В этом виноват вандал
Рузвельт, идущий на поводу у американской плутократии". И народ верил этим
ответам, которые ему готовили лица, не верившие ни в один из этих ответов.
Цинизм был возведен в норму политической жизни, ложь стала необходимым
атрибутом повседневности. Появилось некое новое, невиданное ранее понятие
"правдолжи", когда, говоря друг другу в глаза, люди, знающие правду,
говорили друг другу ложь, опять-таки точно понимая, что собеседник
принимает эту необходимую ложь, соотнося ее с известной ему правдой.
Штирлиц возненавидел тогда безжалостную французскую пословицу: "Каждый
народ заслуживает своего правительства". Он рассуждал: "Это национализм
наоборот. Это оправдание возможного рабства и злодейства. Чем виноват
народ, доведенный Версалем до голода, нужды и отчаяния? Голод рождает
своих "трибунов" - Гитлера и всю остальную банду".
"коллегам". Среди них было немало наблюдательных и острых людей, которые
умели смотреть в глаза и понимать молчание.
поэтому все время ходил в дымчатых очках, хотя поначалу ломило в висках и
раскалывалась голова - зрение-то у него было отменным.
остаются. Но что с ними будет, когда уйдет Гитлер? Нельзя же надеяться на
танки - наши и американские, которые не позволят возродить нацизм в
Германии? Ждать, пока вымрет поколение моих "товарищей" - и по работе, и
по возрасту? Вымирая, это поколение успеет растлить молодежь, детей своих,
бациллами оправданной лжи и вдавленного в сердца и головы страха. Выбить
поколение? Кровь рождает новую кровь. Немцам нужно дать гарантии. Они
должны научиться пользоваться свободой. А это, видимо, самое сложное:
научить народ, целый народ, пользоваться самым дорогим, что отпущено
каждому, - свободой, которую надежно гарантирует закон..."
аппарата при абсолютной слепоте народа, с одной стороны, и фюрера - с
другой, вот-вот обернется новым путчем партийной, гестаповской и военной
бюрократии. Этого не случилось, потому что каждая из трех этих групп
преследовала свои интересы, свои личностные выгоды, свои маленькие цели.
Как и фюрер, Гиммлер, Борман, они клялись рейхом и германской нацией, но
интересовали их только они сами, только их собственное "я"; чем дальше они
отрывались от интересов и нужд простых людей, тем больше эти нужды и
интересы становились для них абстрактными понятиями. И чем дольше "народ
безмолвствовал", тем чаще Штирлиц слышал от своих "коллег": "Каждая нация
заслуживает своего правительства". Причем говорилось об этом с юмором,
спокойно, временами издевательски.
Штирлиц, - никакого путча они не устроят. Не люди они, а мыши. И погибнут,
как мыши, - каждый в своей норе..."
перемотаю пленку, партайгеноссе Борман!" Я сказал ему, что мне удалось
Березин Федор
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Верещагин Олег
Доставалов Александр
Шилова Юлия