Чтение 53–й страницы книги ~Москва и москвичи~

часов ресторан запирался, публика расходилась--и тут-то и начинались дружеские
беседы в этом небольшом с завешенными окнами зале. Закрыта кухня, закрыт буфет,
и служит самолично только единственный хозяин ресторана, Василий Яковлевич, чуть
не молившийся на каждого из посетителей малого зала... Подавались только водка,
пиво и холодные кушанья. Пивали иногда до утра. -- Отдохновенно и сокровенно у
меня!--говаривал Василий Яковлевич. Приходили поодиночке и по двое и уходили так
же через черный ход по пустынным ночью Кузнецкому мосту и Газетному переулку
(тогда весь переулок от Кузнецкого моста до Никитской назывался Газетным), до
Тверской, в свои "Черныши" и дом Олсуфьева, где обитали и куда приезжали и
приходили переночевать нелегальные... В "малом зале", как важно называл эту
комнатенку со сводами Василий Яковлевич, за большим столом, освещенным газовой
люстрой, сидели огромные бородатые и волосатые фигуры: П. Г. Зайчневский, М. И.
Мишла-Орфанов, Ф. Д. Нефедов, Н. Н. Златовратский, С. А. Приклонский. Среди них
шупленький, с интеллигентско-русой бородкой Н. М. Астырев, тогда читавший там
корректуры своей книги "В волостных писарях". За- тем крошечный, бритый актер
Вася Васильев, попавшийся было по делу 193-х, но случайно выкрутившийся. Его
настоящая фамилия была Шведевенгер, но об этом знали только немногие. Изредка
бывал здесь В. А. Гольцев, раз был во время какого-то побега Герман Лопатин.
Собирались здесь года два, а потом все разбрелись, а Василий Яковлевич продолжал
торговать, и к нему всякий из вышесказанных, бывая в Москве, считал своим долгом
зайти, а иногда и перехватить деньжонок на дорогу. Вася Васильев принес как-то
только что полученный No 6 "Народной воли", и поздно ночью его читали вслух, не
стесняясь Василия Яковлевича. Когда Мишла прочел напечатанное в этом номере
стихотворение П. Я. (Якубовича) "Матери", Василий Яковлевич со слезами на глазах
просил его списать, но Вася Васильев отдал ему весь номер. -- Сколько позволите
заплатить, Василий Васильевич? -- Сколько хотите. Эти деньги пойдут на помощь
политическим заключенным. -- Сейчас. Василий Яковлевич исчез и принес радужную
сторублевку. -- На такое великое дело извольте получить. Только этим и памятен
был ресторанчик "Венеция", днем обслуживающий прохожих на Кузнецком мосту
среднего класса и служащих в учреждениях, а шатающаяся франтоватая публика не
удостаивала вниманием дешевого ресторанишка, предпочитая ему кондитерские или
соседнюю "Альпийскую розу" и "Билло". Рестораном еще назывался трактир
"Молдавия" в Грузинах, где днем и вечером была обыкновенная публика, пившая
водку, а с пяти часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома
подъезжали личахи-одиночки, пары и линейки с цыганами. Это был цыганский
трактир. После "Яра", "Стрельны" и "Эльдорадо" цыгане, жившие все в Грузинах,
приезжали сюда "пить чай", а с ними и их поклонники. А невдалеке от "Молдавии",
на Большой Грузинской, в доме Харламова, в эти же часы оживлялся более скромный
трактир Егора Капкова. В шесть часов утра чистый зал трактира сплошь был полон
фрачной публикой. Это официанты загородных ресторанов, кончившие свою трудовую
ночь, приезжали кутнуть в своем кругу: попить чайку, выпить водочки, съесть
селяночку с капустой. И, насмотревшись за ночь на важных гостей, сами важничали
и пробирали половых в белых рубашках за всякую ошибку и даже иногда подражали
тем, которым они служили час назад, важно подзывали половых: -- Человек, это
тебе на чай. И давал гривенник "человек" во фраке человеку в рубашке. Фрак
прибавлял ему кавычки. А мальчиков половых экзаменовали. Подадут чай, а старый
буфетчик колотит ногтем указательного пальца себя по зубам: -- Дай железные! Или
прикажет: -- Дай мне в зубы, чтобы дым пошел! И опытный мальчик подает ему
щипчики для сахара, приносит папиросы и зажигает спичку. На углу Остоженки и
1-го Зачатьевского переулка в первой половине прошлого века был большой
одноэтажный дом, занятый весь трактиром Шустрова, который сам с семьей жил в
мезонине, а огромный чердак да еще пристройки на крыше были заняты голубятней,
самой большой во всей Москве. Тучи голубей всех пород и цветов носились над
окружающей местностью, когда семья Шустрова занималась любимым московским
спортом-- гоняла голубей. В числе любителей бывал и богатый трактирщик И. Е.
Красовский. Он перекупил у Шустрова его трактир и уговорил владельца сломать
деревянный дом и построить каменный по его собственному плану, под самый большой
трактир в Москве. Дом был выстроен каменный, трехэтажный, на две улицы. Внизу
лавки, второй этаж под "дворянские" залы трактира с массой отдельных кабинетов,
а третий, простонародный трактир, где главный зал с низеньким потолком был
настолько велик, что в нем помещалось больше ста столов, и середина была
свободна для пляски. Внизу был поставлен оркестрион, а вверху эстрада для
песенников и гар- монистов.. Один гармонист заиграет, а сорок человек пляшут. А
над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его
сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была
выстроена голубятня. "Голубятня"--так звали трактир, и никто его под другим
именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это
название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под
заглавием: "Арест революционеров в "Голубятне". Еще задолго до 1905 года уютные
и сокровенные от надзора полиции кабинеты "Голубятни" служили местом сходок и
встреч тогдашних революционеров, а в 1905 году там бывали огромные митинги.
Очень уж удобные залы выстроил Красовский. Здесь по утрам, с пяти часов,
собирались лакеи, служившие по ужинам, обедам и свадьбам, делить доходы и пить
водку. Здесь справлялись и балы, игрались "простонародные" свадьбы, и здесь
собиралась "вязка", где шайка аукционных скупщиков производила расчеты со своими
подручными, сводившими аукционы на нет и отбивавшими охоту постороннему
покупателю пробовать купить что-нибудь на аукционе: или из-под рук вырвут
хорошую вещь, или дрянь в такую цену вгонят, что навсегда у всякого отобьют
охоту торговаться. Это на их жаргоне называлось: "надеть чугунную шляпу". Кроме
этой полупочтенной ассоциации "Чугунных шляп", здесь раза два в месяц
происходили петушиные бои. В назначенный вечер часть зала отделялась, посредине
устраивалась круглая арена, наподобие цирковой, кругом уставлялись скамьи и
стулья для зрителей, в число которых допускались только избранные, любители
этого старого московского спорта, где, как впоследствии на бегах и скачках,
существовал своего рода тотализатор--держались крупные пари за победителя. К
известному часу подъезжали к "Голубятне" богатые купцы, но всегда на извозчиках,
а не на своих рысаках, для конспирации, поднимались на второй этаж, проходили
мимо ряда закрытых кабинетов за буфет, а оттуда по внутренней лестнице
пробирались в отгороженное помещение и занимали места вокруг арены. За ними один
за одним входили через этот зал в отдельный кабинет люди с чемоданами. Это
охотники приносили своих петухов, английских бойцовых, без гребней и без
бородок, с остро отточенными шпорами. Начинался отчаянный бой. Арена обливалась
кровью. Одичалые зрители, с горящими глазами и судорогами на лице, то замирали,
то ревели по-звериному. Кого-кого здесь не было: и купечество именитое, и важные
чиновники, и богатые базарные торгаши, и театральные барышники, и "Чугунные
шляпы". Пари иногда доходили до нескольких тысяч рублей. Фаворитами публики
долгое время были выписанные из Англии петухи мучника Ларионова, когда-то
судившегося за поставку гнилой муки на армию, но на своих петухах опять
выскочившего в кружок богатеев, простивших ему прошлое "за удачную петушиную
охоту". Эти бои оканчивались в кабинетах и залах второго этажа трактира
грандиознейшей попойкой. Сам Красовский был тоже любитель этого спорта,
дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия,
Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на "Голубятне", а если
являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и...
его, конечно, растащили: трактир, когда-то "золотое дно", за долги перешел в
другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим. Кроме "Голубятни" где-то
за Москвой-рекой тоже происходили петушиные бои, но там публика была сбродная.
Дрались простые русские петухи, английские бойцовые не допускались. Этот трактир
назывался "Ловушка". В грязных закоулках и помойках со двора был вход в холодный
сарай, где была устроена арена и где публика была еще азартнее и злее. Третье
место боев была "Волна" на Садовой--уж совсем разбойничий притон, наполненный
сбродом таинственных ночлежников. Среди московских трактиров был
один-единственный, где раз в году, во время весеннего разлива, когда с верховьев
Москвы-реки приходили плоты с лесом и дровами, можно было видеть деревню.
Трактир этот, обширный и грязный, был в Дорогомилове, как раз у Бородинского
моста, на берегу Москвы-реки. Эти несколько дней прихода плотов были в
Дорогомилове и гулянкой для москвичей, запруживавших и мост и набережную,
любуясь на работу удальцов-сгонщиков, ловко проводивших плоты под устоями моста,
рискуя каждую минуту разбиться и утонуть. У Никитских ворот, в доме Боргеста,
был трактир, где одна из зал была увешана закрытыми бумагой клетками с
соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители
слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами,
как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В
этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где
продавали собак и птиц, известные московские охотники. А. Т. Зверев имел два
трактира--один в Гавриковом переулке "Хлебная биржа". Там заседали
оптовики-миллионеры, державшие в руках все хлебное дело, и там доедались все
крупные сделки за чайком. Это был самый тихий трактир. Даже голосов не слышно.
Солидные купцы делают сделки с уха на ухо, разве иногда прозвучит: -- Натура сто
двадцать шесть... -- А овес? -- Восемьдесят... И то и дело получают они
телеграммы своих агентов из портовых городов о ценах на хлеб. Иной поморщится,
прочитав телеграмму,--убыток. Но слово всегда было верно, назад не попятится.
Хоть разорится, а слово сдержит... На столах стоят мешочки с пробой хлеба. Масса
мешочков на вешалке в прихожей... И на столах, в часы биржи, кроме чая --
ничего... А потом уж, после "делов", завтракают и обедают. Другой трактир у
Зверева был на углу Петровки и Рахмановского переулка, в доме доктора А. С.
Левенсона, отца известного впоследствии типографщика и арендатора афиш и изданий
казенных театров Ал. Ал. Левенсона. Здесь в дни аукционов в ломбардах и ссудных
кассах собиралась "вязка". Это--негласное, существовавшее все-таки с ведома
полиции, но без официального раз- решения, общество маклаков, являвшихся на
аукцион и сбивавших цены, чтобы купить даром ценные вещи, что и ухитрялись
делать. "Вязка" после каждого аукциона являлась к Звереву, и один из залов
представлял собой странную картину: на столах золото, серебро, бронза,
драгоценности, на стульях материи, из карманов вынимают, показывают и
перепродают часы, ожерелья. Тут "вязка" сводит счеты и делит между собой барыши
и купленные вещи. В свою очередь, в зале толкутся другие маклаки, сухаревские
торговцы, которые скупают у них товар... Впоследствии трактир Зверева был
закрыт, а на его месте находилась редакция "Русского слова", тогда еще маленькой
газетки. Сотрудники газет и журналов тогда не имели своего постоянного трактира.
Зато "фабрикаторы народных книг", книжники и издатели с Никольской, собирались в