полусорванного, закрученного спиральными кольцами щита, который, прикасаясь
к обмотанной какими-то грязными тряпками гусенице, осторожно скрежетал,
вызывая одиноким железным дребезжанием озноб в спине.
дохнуло жестким холодом смерти.
он ушел от орудия? - хотел понять, как сложились в смерть те гибельные
секунды, когда он вместе с Зоей стрелял по танкам на позиции Давлатяна,
силился представить, пытались ли они стрелять в те последние секунды перед
смертью, представить их лица, их движения в момент нависшей над бруствером
пылающей громады танка.
молниеносные секунды мгновенно стерли с земли всех, кто был здесь, людей его
взвода, которых он по-человечески не успел узнать: младшего сержанта
Чубарикова, с наивно-длинной, как стебель подсолнуха, шеей, с его детским
жестом, когда он поспешно протирал глаза: "Землей вот запорошило"; и
деловито точного наводчика Евстигнеева со спокойно-медлительной спиной,
извилистой струйкой крови, запекшейся возле уха, оглушенного разрывом:
"Громче мне команды, товарищ лейтенант, громче!.."
обманывала его и он должен был опять услышать их, увидеть их... И это,
казалось, должно было произойти потому, что он не успел сблизиться с ними,
понять каждого, полюбить...
осуждением того, что произошло, того, что не в силах был тогда
предотвратить, остановить, он хотел знать это последнее, что случилось
здесь, что объяснило бы все.
угадываемое, неясное, темное, заваленное землей, то, что не нужно было уже
хоронить, - окатывало его смертным молчанием. Никто не мог ответить, кроме
них. А их уже не было... Только под ветром чуть слышно позванивало,
дребезжало: загнутый кольцами щит орудия прикасался и отталкивался от
железной гусеницы танка.
визгливо-скребущий звук лопаты. Звук был четок, резок в тишине. Уханов,
темнея фигурой среди зарева, сгибался и разгибался в нише для снарядов,
ударял лопатой в землю.
распростертое в нише, вдавленное человеческое тело, цепко обхватившее руками
что-то под собой; шинель на спине разорвана в клочья: наверно, пулеметная
очередь из танка сразила его в упор.
плечи отвердевшее тело и, оторвав его от чего-то плоского и серого, повернул
лицом вверх. Лица убитого невозможно было узнать. Корка земли примерзла к
нему. Плоское и серое было снарядным ящиком.
сбоку ящика. - Очередью в спину... Видно, когда снаряды брал. Одного не
соображу, лейтенант: как же они его проворонили? Или до этого ранило всех? -
Он мотнул головой в сторону танка. - Еще снаряды были! Снаряды ведь были у
них! А Чубариков и Евстигнеев стреляли, как боги! Танк-то горел уже!..
Уханова, словно они, кто не мог ответить ему, виноваты были в самой своей
смерти, а он, Уханов, никак не хотел простить гибели целого расчета,
раздавленного танком. Кузнецов сказал с хрипотцой:
силой бросил его на бруствер. - Надо было мне вторым снарядом лупануть! Но
на меня самого семь штук перли! А видел, видел я его как на ладошке, бок мне
ясненько подставил этот чубариковский!.. - Он вылез из ниши, взглянул на
темное распластанное на земле тело подносчика снарядов. - Спасибо, братцы,
хоть за снаряды! Где похоронить его, лейтенант?
везде воронки, зияющие чернотой ямы, вывороченные бомбами, хруст осколков
под ногами - позиции уже не существовало: только распаханные брустверы
двориков, разметанные гильзы и одно орудие с пробитым накатником, из
которого стрелял Кузнецов, обозначали огневую, пустынно-заброшенную,
безнадежно покойную. Ровик связи позади орудия, куда во время бомбежки
спрыгнул Кузнецов к телефонисту Святову, был наполовину скошен разрывом
снаряда. Проходя, Кузнецов задел ногой за оборванный провод и вдруг так
остро, так обнаженно ощутил безвольную неупругость потянувшегося за ним,
никому не нужного теперь провода, что в груди сдавило.
сегодняшний бой, а в этой подошедшей пустоте одиночества, чудовищной тишине
на батарее, будто он ходил по раскопанному кладбищу, а в мире не осталось
никого.
увидеть, услышать Уханова, надо было решить с ним, что дальше и в какой
последовательности делать: перенести снаряды, попробовать связаться с НП,
найти Зою, узнать, как она, что там в землянке с ранеными, как Давлатян, как
остальные...
ниши Уханова не было. Здесь играючи посвистывал в пробоинах металла ветер, и
жутким знаком одиночества наискось торчала лопата из рыхлого бугра земли в
нише - из могилы подносчика снарядов чубариковского орудия.
на оклик меж углублений частых воронок. Тихо было. Не взлетело ни одной
ракеты. Степь перед батареей, усеянная очагами огня, уходила за балку,
мнилось, к краю земли; ветер наносил прогорклым жаром каленого железа, и не
верилось, что начиналось за бруствером пространство, не занятое никем.
Впереди, на слабо светящемся снегу, еле заметно выступала, двигалась фигура
Уханова, исчезала и вновь вырастала около силуэтов трех подбитых танков.
затянуты по краям белым ее налетом. И здесь, совсем недалеко от своих
орудий, разглядел Кузнецов несколько трупов немцев, застигнутых смертью в
разных позах, видимо, уже в те мгновения боя, когда пытались они отползти,
отбежать от подожженного танка. Трупы эти розово отсвечивали в зареве,
обледенелыми вмерзшими бревнами бугрились в снегу; можно было различить на
них черные комбинезоны.
необоримым любопытством поглядел в лицо первого убитого. Немец лежал на
спине, неестественно выгнув грудь, притиснув двумя руками ремень на
комбинезоне, под руками было что-то черное, глянцевито смерзшееся - как
потом догадался Кузнецов, окровавленный кожаный шлем; обнаженная голова
убитого откинута до предела назад так, что задран острым клином подбородок,
покрытый коркой льда, длинные волосы нитями примерзли к снегу, вытянутое к
небу белое юношеское лицо окостенело в гримасе удивления, точно губы
готовились в непонимании вскрикнуть, а левая, не запорошенная снегом сторона
этого твердо-гипсового лица была чисто-лиловой, в глубине раскрытого в
последнем ужасе глаза точкой горел стеклянный огонек - отблеск зарева.
проступала на снегу воронка; осколки разорвавшегося снаряда попали ему в
живот.
думал, на что надеялся, когда шел на таран?" - спрашивал себя Кузнецов,
разглядывая застывшее в ужасе удивления лицо мальчика-немца, испытывая едкое
ощущение неприступности чужой, неразгаданной тайны, почувствовав вблизи
сухой, металлический запах смерти. Этот немец, по-видимому, умирал
мучительно, но кобура пистолета на его боку была застегнута.
убитым, мысленно видел, как его тело брезгливо и грубо трогает сапогом
какой-нибудь подошедший немец, и, думая об этом, желал тогда одного - удара
в голову, в висок. Он больше всего боялся, что при смертельном ранении
останется на лице, не исчезнет гримаса страдания, нечеловеческий оскал
страха, как это часто бывало на лицах убитых, чем-то унижая их смерть. И,
как в спасение, как в помощь, верил в последний патрон, который с того
времени всегда берег в пистолете почти суеверно. Так было спокойней.
убитого. - Значит, он еще не поверил в смерть, надеялся выжить. Даже когда
разорвался в трех шагах снаряд и осколки были в животе, он еще думал,
чувствовал боль и зажал шлемом рану".
необъяснимой загадке смерти Кузнецов не без колебания, не сняв шерстяную
перчатку, нагнулся и стал расстегивать крепко-каменную черную кобуру
парабеллума, отполированную снегом. Пальцы не подчинялись, неосязаемо
скользили по ледяной корке. Невозможно было нащупать кнопку, а когда она
поддалась наконец и с хрустнувшим звуком кожи он вынул плотно сидевший в
кобуре парабеллум, - почувствовал живой запах застывшего масла, напоминавший
запах человеческого пота.
атаку, убил Чубарикова и весь расчет. Потом осколок моего или ухановского
Лукин Евгений
Буркатовский Сергей
Грабб Джеф
Шилова Юлия
Махров Алексей
Роллинс Джеймс