есть время. Может, пообедаете с нами?
говорит о вас с большим уважением. В любом случае, вы - член семьи. Мы
любим вас, как отца. Мы все, без исключения. Я знаю, что я бываю несносна.
Даже Ашер иногда уставал от меня. И все же мы с ним любили друг друга.
разговоров. Но, дядя, дорогой, я не уверена, что в состоянии
заинтересовать своей беседой такого человека, как доктор Лал. На нужном
интеллектуальном уровне.
уровне. Ты его очаровала. Он считает тебя необыкновенной женщиной. Не
затевай долгих дискуссий. Дай ему поговорить.
монетой. В трубке щелкало и звенело. Он не решался повесить трубку. Но не
слушал.
врачей. Они защищали свою репутацию, притворяясь, что что-то
предпринимают. Но Элия сам был врачом. Он сам притворялся точно так же, и
теперь ему придется принять их притворство как должное и покориться без
жалоб. Наверняка он так и сделает. А как с его незавершенными делами?
Хотел ли он действительно поговорить о Кракове, пока не лопнула стенка
сосуда? Поговорить о дяде Хессиде, у которого была мельница и который
носил котелок и модную жилетку? Сэммлер никак не мог вспомнить, кого Элия
имел в виду. Никак. А Элия с его неудовлетворенными чувствами хотел бы,
чтобы Сэммлер представлял у его одра семью. Сухощавый, хрупкий, длинный
дядя Сэммлер, с маленьким румяным лицом, на котором морщины располагались
только с одной стороны. Было нечто большее, чем благоговение перед
семейными узами; время, при посредстве детей (кретин с высоким ай-кью,
глаза проститутки), осмеяло и растоптало это чувство. Гранер призывал
Сэммлера не как старого дядю, одноглазого ворчуна с польско-оксфордскими
манерами. Он, кажется, верил, что Сэммлер наделен какой-то особой, почти
магической силой, которая помогает ему укреплять человеческие связи. Что
он сделал, чтобы внушить эту веру? Чем ее вызвал? Вероятнее всего, тем,
что вернулся с того света.
этом - о смерти, о тайне умирания, о состоянии смерти. А также тем, что он
уже побывал там, в царстве смерти. Ему дали лопату и велели копать. Он
копал рядом с женой, она тоже копала. Когда она уставала, он старался
помочь ей. Так, просто копая рядом, он думал, что разговаривает с ней без
слов, что поддерживает ее. Но оказалось, что он подготовил ее к смерти, а
сам не умер. Ее убили, а его нет. Она прошла свой путь, а он нет. Яма
становилась все глубже, обнажая песок, глину и камни Польши, их родины.
Его тогда только что ослепили, лицо его застыло и онемело, и он не знал,
что истекает кровью, пока им не велели раздеться и он увидел пятна крови
на своей одежде. Потом, когда они, голые, как новорожденные, стояли над
ямой, которая была уже достаточно глубока, застрочили пулеметы, а затем он
услышал другой звук - звук падающей земли. Массы падающей земли. Тонны
земли, которую сбрасывали вниз. И скрежет металлических лопат,
сбрасывающих землю. Благодаря удивительной случайности мистер Сэммлер
выкарабкался наверх. Ему не приходило в голову считать эту случайность
подвигом. В чем, собственно, был подвиг? Он просто выполз наверх. Если бы
он оказался на дне, он попросту бы задохнулся. И если бы пришлось
пробираться через еще один фут грязи. Возможно, другие были заживо
погребены в этой яме. Никакой тут нет его заслуги, никакого волшебства.
Просто он спасался от удушья. И если бы война продлилась еще несколько
месяцев, он бы умер, как все другие. Ни один еврей не избежал бы смерти. И
вот он жив, он сохранил рассудок, земные привычки, чувство реальности - он
ходит, вдыхает и выдыхает воздух, пьет свой кофе, потребляет свою долю
товаров, ест свою булочку от Забара, что-то там о себе воображает - все
люди что-то о себе воображают, - ездит на автобусе до Сорок второй улицы,
будто у него еще есть дела, и даже наткнулся на черного карманника. Короче
говоря, он живой человек, которого отправили обратно в конец очереди. Там
он должен чего-то ждать. Он был предназначен для того, чтобы продумать
определенные вещи, сформулировать в кратких тезисах сущность своего опыта,
и теперь благодаря этому его считают чуть ли не героем. Дело это, честно
говоря, бесконечное. Но какое дело можно считать конечным? Мы беремся за
дело, давно уже начатое, и почему-то считаем, что нам суждено его
завершить. Но как? И поскольку дни его продлились... и он выжил... пусть
даже с головной болью... ему было не до выбора слов... было ли это в самом
деле предназначением? Был ли какой-то высший смысл в этом событии?
хрупкий. Кстати, дядя, уборщица пришла?
самолете. Не спрашивай меня ни о чем. Мы скоро увидимся.
открытую дверцу электрической духовки, носки уже дымились. Этого еще не
хватало! После того, как ботинки остыли, он еле-еле натянул их на ноги,
помогая себе столовой ложкой. Теперь, когда рукопись нашлась, он мог
позволить себе быть снисходительным к Шуле. Ведь, в сущности, она не
переступила черту. Однако следовало признать, что ботинкам пришел конец.
Им было самое место на помойке. И даже Шула, пожалуй, не стала бы
выуживать их оттуда. Но дело сейчас не в ботинках: до Нью-Йорка он мог
добраться и без ботинок. Эмиль уехал за уборщицей. В телефонной книге
можно было найти номера таксопарков, но Сэммлер не представлял себе, какой
парк обслуживал Нью-Рошель и сколько это будет стоить. У него было всего
четыре доллара. Чтобы не конфузить семью Гранеров, следовало дать на чай
не меньше, чем пятьдесят центов. А сколько стоит билет до города? Он стал
подсчитывать возможные расходы, поджав узкие губы, пылая лихорадочным
румянцем. Он уже видел, как у него не хватило восьми центов и он стоит
перед полицейским, убеждая его, что он, Сэммлер, не нищий. Нет, лучше уж
дождаться Эмиля. Возможно, что Эмиль догонит Шулу и привезет ее обратно
вместе с уборщицей. У Шулы всегда были при себе деньги.
результаты потопа, он опять надел свою кепку и распахнул перед Сэммлером
серебристую дверцу автомобиля, словно Сэммлер был хозяином машины, а не
бедным родственником.
летит в Ньюарк.
- А что с вашими ботинками?
одни, может быть, заедем ко мне на минутку?
вы-то знаете, какая она была.
чтобы сесть на свое место за рулем.
Первоклассная хозяйка, ничего не скажешь. Все как по линеечке. Сдержанная,
справедливая, о'кей. Управлялась, как ЭВМ, а тут ведь нас сколько было -
садовник, прачка, кухарка, я. А доктор, он ведь вырос в нищем районе, он
был ей очень благодарен. Она сделала из него интеллигента. Джентльмена.
автомобиль бедного Элии. Он вежливо предоставил Сэммлеру выбор: разговор
или уединение. Сэммлер предпочел уединение и опустил разделительное
стекло.
что женщина с очень тощими ногами не может быть ни любящей женой, ни
страстной любовницей. Особенно если тощие ноги сочетались со склонностью к
пышной прическе. Хильда была женщина вполне приемлемая - милая,
доброжелательная, возвышенная, временами даже веселая. Но уж очень
правильная. Бывало, доктор обнимал ее на глазах у всех и объявлял: "Вот
лучшая в мире жена. Я люблю тебя, Хил!" Он прижимал ее к плечу и целовал в
щеку. Это было дозволено. Это разрешалось согласно новой шкале, по которой
высоко ценились теплота и непосредственность. Несомненно, сам Элия, не в
пример Хильде, умел чувствовать. Но непосредственность? В его поведении
явно ощущалась пропаганда. Вероятно, тут сказалось влияние американской
системы в целом, которой он безропотно покорился. Каждый пропагандировал
добро по-своему. Пропаганда - это стиль демократии. Разговоры зачастую
сводились к повторению на разные лады либеральных принципов. Но нет
сомнения, что Элия разочаровался в своей жене. Сэммлер надеялся, что у
него были любовные связи. Может быть, с какой-нибудь медсестрой? А может
быть, пациентки иногда становились его любовницами? Сэммлер не каждому
порекомендовал бы такое решение вопроса, но для Элии это было бы благом.
Да нет, скорее всего доктор не нарушал правил приличия. А человек, который
так настойчиво добивается любви, обречен.
Гудзон, земля набухла оживающей травой и одуванчиками, солнечная духовка
вновь выпекала зеленеющую жизнь. Бурление, клокотание, ароматы - все это
Контровский Владимир
Березин Федор
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Круз Андрей
Распопов Дмитрий