Чтение 53–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

огонь - ваше изобретение. Мы, товарищ Момыш-Улы, так стреляли еще в
царской армии. Стреляли по команде: "Рота, залпом, пли!.."

Немного подумав, он продолжал:

- Но это не в обиду вам, товарищ Момыш-Улы. Хорошо, очень хорошо, что
вы этим увлекаетесь. И в будущем так действуйте. Учите людей этому.

Он замолчал, ласково глядя на меня, ожидая моих слов. Я сказал:

- У меня все, товарищ генерал.

Панфилов встал, прошелся.

- Психическая война... - выговорил он, будто раздумывая вслух. - Нет,
это слово, товарищ Момыш-Улы, не объемлет, не охватывает нынешней войны.
Наша война - шире. Но если вы имеете в виду такие вещи, как танкобоязнь,
автоматчикобоязнь, окружениебоязнь и тому подобное (Панфилов употребил
именно эти странноватые словосочетания, которые я тогда впервые услышал),
то вы, безусловно, правы.

Подойдя к столу, где лежала карта, он подозвал меня:

- Пожалуйте-ка сюда, товарищ Момыш-Улы.

Затем кратко ознакомил меня с обстановкой. Противник сдавливал
Волоколамск с севера и с юга, проник на восток от Волоколамска в
пространство между двумя шоссе, навис там над тылами дивизии, но еще не
смог ни в одном пункте ступить на Волоколамское шоссе.

- И тут у меня жидко, и тут страшновато, - говорил Панфилов, показывая
на карте. - А сижу здесь и штаб держу, товарищ Момыш-Улы, здесь. Надо бы
немного отодвинуть штаб, но тогда, глядишь, и штабы полков чуть
отодвинутся. А там и командир батальона стронется, подыщет для себя
резиденцию поудобнее. И все будет законно, все по правилам, а... А в
окопах поползет шепоток: "Штабы уходят". И глядишь, солдат потерял
спокойствие, стойкость.

И Панфилов опять улыбнулся своей обаятельной, умной улыбкой.

- Психическая война... - Панфилов хмыкнул, продолжая улыбаться: ему,
видимо, все же пришлось по душе это выражение. - Да, можно было бы в этой
полосе (Панфилов показал оставленную нами полосу впереди Волоколамска),
можно было бы немца тут с месяц поманежить, но кое-кто поддался на его
штучки, кое-где он взял нас на пустую. А все-таки уже почти две недели,
если считать с пятнадцатого, мы его тут водим. Вот и выходит, товарищ
Момыш-Улы, что и побеждая можно оказаться, побежденным.

- Как, товарищ генерал?

- А цена? - живо ответил Панфилов. - Цена, которую платят за победу.

Назвав приблизительную цифру потерь противника за все дни боев под
Волоколамском (около пятнадцати тысяч убитыми и ранеными), Панфилов
сказал, что хотя эта цифра сама по себе и не велика, но все же в высшей
степени чувствительна для немецкой группировки, которая прорывается на
Волоколамское шоссе.

- Но еще важнее теперь для нас время, - продолжал Панфилов.

Он прислушался к глуховатому грохоту пушек, повернул лицо в ту сторону.
Потом, вновь взглянув на меня, вдруг подмигнул.

- Грома у них еще много, - произнес он, - но где же молниеносность?
Где, товарищ Момыш-Улы? Ее отняла у Гитлера, ее сломала наша армия, и мы с
вами в том числе. Мы, товарищ Момыш-Улы, выиграли и выигрываем время.

Помолчав, он повторил:

- И побеждая можно оказаться побежденным... Вы меня поняли, товарищ
Момыш-Улы?

- Да, товарищ генерал.

Разговор близился к концу. Панфилов задавал последние вопросы:

- Ну, а солдат? Что, по-вашему, вынес из боев солдат? Раскусил ли то,
что вы назвали психической войной? Раскусил ли немца?

Я вдруг вспомнил Ползу нов а.

- Простите, товарищ генерал. Я забыл вам доложить о Ползунове.

Панфилов, припоминая, поднял брови.

- А... Ну-ну... - с любопытством проговорил он.

Дверь опять отворилась. Вошел адъютант.

- Товарищ генерал, к вам подполковник Витевский. Из штаба прибывшей
стрелковой дивизии.

Панфилов быстро взглянул на часы.

- Хорошо, очень хорошо.

Потом непроизвольно поправил волосы, коснулся черных, подстриженных
щеточкой усов, чуть выпрямил сутуловатую спину. Ему, очевидно, предстояла
очень серьезная встреча. Однако, взглянув на меня, он сказал адъютанту:

- Попросите, пожалуйста, немного подождать.

Он не хотел комкать разговора со мной, он, наш генерал, умел не скупясь
уделять время командиру батальона.

- Ну-ну, Ползунов... - произнес он.

Я рассказал, каким был Ползунов, когда он вышел из леса в числе тех,
кого я обозвал "бегляками", рассказал, каким видел его в последнем бою,
как сторожко ясными, разумными глазами он озирал местность с
противотанковой гранатой наготове.

- Привет ему! - сказал Панфилов. - Не забудьте передать. Каждый солдат,
товарищ Момыш-Улы, хочет теплого слова за честную службу.

Еще не прощаясь, он протянул мне руку и, задержав мою, опять пожал ее с
теплотою, лаской, обеими руками - по-казахски.

- Я попрошу вас: сейчас же, товарищ Момыш-Улы, представляйте
отличившихся к награде. Пожалуйста, чтобы сегодня же списки и
характеристики были у меня... Ну, идите... Кажется, я смогу позволить
вашему батальону передохнуть до завтра. Счастливо вам!..

Обгоняя меня, он быстро подошел к двери, раскрыл ее.

- Товарищ подполковник, прошу вас.

В фуражке с красным, нефронтовым, околышем вошел подполковник.

Я хотел пройти в дверь, но Панфилов тронул меня за рукав. Показав
глазами на вошедшего, он потянулся к моему уху и шепнул:

- Это, товарищ Момыш-Улы, подкрепление. Дальневосточники. Мчались
двенадцать дней. Успели. Вот вам, товарищ Момыш-Улы, смысл оборонительного
сражения под Волоколамском.

Влагой волнения, влагой счастья заискрились на миг его глаза.

Закрывая за собой дверь, я еще раз увидел генерала. Карманные часы с
отстегнутым ремешком Панфилов положил на стол. Маленький, сутуловатый, с
загорелой морщинистой шеей, он стоял уже спиной к дверям и приветливым
жестом указывал подполковнику стул. А другою рукой - вернее, одним лишь
большим пальцем - он машинально поглаживал выпуклое стеклышко часов.

На улице падал крупный дождь. Небо было нависшим, темным. У станции
гремели пушки. Стоял слабый запах гари. Все вокруг было затянуто
струящейся мглистой пеленой.

ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ

1. СИНЧЕНКО, КОНЯ!

- На чем мы поставили большую точку? - спросил Момыш-Улы.

- Вот, Баурджан, посмотрите.

На фанерный ящик, служивший тут, в блиндаже, столом, я положил свою
тетрадь, черновик повести.

В последней главе говорилось о марше батальона, прорвавшегося из тылов
противника, затем о беседе в домике на окраине Волоколамска - беседе
генерала Ивана Васильевича Панфилова с командиром батальона старшим
лейтенантом Момыш-Улы.

Придвинув раскрытую тетрадь к керосиновой лампе, свет которой едва
достигал углов всаженного в землю сруба из неободранных еловых бревен,
Момыш-Улы склонился над моими записями.

Прошло уже несколько месяцев со дня нашего знакомства. За эти месяцы
Момыш-Улы похудел; тени во впадинах лица были густо-темными; в белках не
по-монгольски больших, широких глаз проступала желтизна - сказалось
напряжение войны. Освещенный лампой, его резко очерченный профиль казался
похожим, как и в первую встречу, на профиль индейца, памятный по детским
книгам.

Склонившись над тетрадью, он не горбился. Время от времени быстрым
движением узкой, худощавой кисти он откидывал прочитанную страницу. Порой
пальцы касались черных, как тушь, волос, что упрямо поднимались, лишь
только рука оставляла их. Вот он потянулся к лежавшему на ящике
серебряному портсигару, взял папиросу и повертел ее над лампой, подсушивая
табак. Закурив, продолжал читать без единого замечания, без слова. Вот
наконец он захлопнул тетрадь. Я ждал, что же он скажет, но Момыш-Улы
молчал.

- Это было двадцать шестого октября, - напомнил я.

- Да, - произнес он. - Двадцать шестое октября... Одиннадцатый день
битвы под Москвой...

Все, кто вместе с Момыш-Улы обитал в блиндаже, уже спали под шинелями
на грубо сколоченных, устланных хвоей нарах. Лишь мы двое бодрствовали,
чтобы записать историю батальона, сражавшегося под Москвой.

Момыш-Улы курил. Затянувшись, он смотрел на меркнувший огонек папиросы.

- Приступим, - сказал он, - к новой повести. Но помните наше условие.

- Какое?

- Ваше божество - правда!

Он угрожающе на меня взглянул. Я покосился на его шашку, прислоненную к
стене, сдержал вздох, достал новую тетрадь, взял карандаш - обе мои руки,
которые Баурджан Момыш-Улы обещал одну за другой отрубить, если в книге,
написанной по его рассказу, я совру, были, к счастью, еще целы.