Чтение 53–й страницы книги ~Самоубийство~

и если б он обладал огромным умом, огромной культурой, огромным состоянием,
и если б он никогда, ни разу в жизни, ни о чем для себя не попросил, то,
быть может, он имел бы некоторое влияние на нашего императора. Но такого
человека в Империи нет".

Франц-Иосиф подал Берхтольду руку и предложил ему сесть. Спросил о
здоровье, о погоде в России, о царе и царице. Затем вопросительно на него
уставился, приглашая его перейти к делам.

После краткого общего доклада, Берхтольд высказал мнение, что
приобретение Боснии и Герцеговины совершенно необходимо империи. Оно
чрезвычайно ее укрепит и сильно повысит ее престиж. Никакого риска 265 нет:
Россия на войну не решится. Вследствие недавнего поражения на Дальнем
Востоке она очень слаба. Командование, военное снабжение, подготовка армии
оказались плохими, русский военный флот совершенно разгромлен, -- он
приводил факты и цифры. Кроме того, революционное движение отнюдь не
подавлено, в случае новой войны оно вспыхнет с еще гораздо большей силой:
недовольство в России стало почти всеобщим. Сербия, разумеется, заявит
протест, но какое значение может иметь Сербия? Настал благоприятный момент
для действия, упустить его было бы грехом и огромной ошибкой.

Он говорил хорошо, гладко, без горячности: знал, что говорить с
императором горячо нельзя. Франц-Иосиф бесстрастно и внимательно его слушал.
ВсЈ это не раз слышал и от Эренталя. "Да, оба хотят одного и того же. Как
будто всЈ правильно, но уверенности в этом быть не может", -- думал он, --
"ни на чьи такие слова полагаться невозможно. Они молоды, большого опыта у
них нет".

-- Присоединение к моей империи Боснии и Герцеговины? Да, я это знаю,
-- холодно сказал он, когда Берхтольд замолчал. -- Но вы говорите, что оно
не приведет к войне с Россией и что Россия слаба. Однако, так будет не
всегда. И готовы ли к войне мы сами?

-- В этом не может быть никакого сомнения, ваше величество. Таково
единодушное мнение нашего командования.

-- Я то же самое слышал от моих фельдмаршалов и генералов и в 1859-ом
году, и в 1866-ом. Они жестоко ошиблись. Могут ошибиться и теперь. Я никакой
новой войны не хочу. Прошу вас твердо это запомнить. Я давно говорил это и
Бюлову (он произносил по-венски: Билов; правильным могло быть, конечно,
только австрийское произношение).

-- Строго подчиняюсь воле вашего величества. Но я обязан высказать свое
убеждение. Если б даже Россия решилась на войну, то ей пришлось бы иметь
дело также с Германией. Франция же в войну, наверное, не вмешается.

-- Это мне тоже говорили. Я не уверен ни в том, 266 ни в другом, --
сказал император еще холоднее. -- Император Вильгельм -- друг царя.
Французская политика очень изменчива. В политических делах нельзя быть
уверенным ни в чем. И если б даже война кончилась полной нашей победой, то
погибли бы сотни тысяч людей. А я, как верующий человек, не хочу проливать
чью бы то ни было кровь и всего менее кровь моих подданных.

-- Кровь и не будет проливаться, ваше величество, -- уныло сказал
Берхтольд. Он знал взгляды, не раз высказывавшиеся императором и Эренталю.
Знал также, что эти взгляды не имеют решающего значения: давление
правительства, парламента, того, что он называл волей народа, т. е. мнения
газетных передовых статей, окажутся сильнее. Франц-Иосиф и сам это понимал.
ВсЈ же Берхтольд был разочарован. "С такими взглядами никакой политики вести
нельзя. И он сам не всегда так думал. И я такой же добрый католик, как он...
При чем тут вера?"

-- Со всем тем, я не отрицаю, что было бы очень хорошо мирным путем
присоединить Боснию и Герцеговину к моей империи, -- сказал император.
Смутно почувствовал, что этими словами почти уничтожает значение того, что
говорил раньше. Это тотчас сказалось и в выражении глаз Берхтольда. -- Я
надеюсь, что вы, с вашими способностями и тактом, будете поддерживать добрые
и корректные отношения с Россией.

-- Я это и делаю как могу, ваше величество, -- сказал Берхтольд
облегченно и даже искренно. У него в самом деле были очень хорошие отношения
с русским придворным миром. Его забрасывали приглашеньями, он чуть не каждый
день в обществе, в балете, в Михайловском театре встречался с петербургской
аристократией.

После окончания приема император вздохнул свободно. Рабочий день был
кончен. Оставалось теперь только приятное: прогулка, обед не на переносном
столике, а в столовой, вековое токайское, -- он впрочем пил мало, -- и
госпожа Шратт. Ей разрешалось 267 улыбаться, и даже хохотать, и даже
рассказывать венские анекдоты. Он и сам смеялся в разговорах с ней; без нее,
быть может, просто не выдержал бы своей жизни.

От Рейхеля пришла телеграмма: "Приезжаю среду несколько дней
телеграфируйте можно обедать у вас четверг если дома приду шесть часов".

В другое время эта телеграмма обрадовала бы Ласточкиных. Они любили
Аркадия Васильевича, мирились с его тяжелым характером и, как говорила
Татьяна Михайловна, чувствовали себя перед ним "без вины виноватыми": не
нашли для него в Москве работы. Изредка с ним переписывались. Он писал
суховато. Это огорчало Дмитрия Анатольевича. Вскоре после того, как его
бросила Люда, Рейхель кратко сообщил им, что, наконец, получил хорошее место
с лабораторией в Военно-Медицинской академии и просил больше ему денег не
присылать. В ответном поздравительном письме Ласточкин предложил помогать
ему еще хоть некоторое время, так как ученые учреждения верно авансов не
дают. Рейхель повторил, что отказывается: "Я очень тронут твоим и Тани
неизменным вниманием. Однако я уже не нуждаюсь и, верно, больше никогда
нуждаться не буду".

-- Я была бы рада Аркаше, но как бы он теперь не встретился у нас с
Людой? Верно, он слышал, что она в Москве: на всякий случай точно указывает
день и час, точно не знает, что может прийти на обед, когда хочет, --
сказала Татьяна Михайловна. -- Быть может, он и сердится, что мы ее
принимаем. Я тебе говорила.

-- Ты говорила, но пригласила ее к нам ты, -- опять подразнил жену
Дмитрий Анатольевич.

-- Я тогда растерялась, а теперь не жалею.

-- Ты отлично сделала, Танечка, -- сказал Ласточкин. -- Ничего, она в
обеденное время приходит редко. Положимся на судьбу.

-- Это приятно слышать. Ты, Митенька, на судьбу полагаешься редко.
Слишком много всЈ обдумываешь. 268

-- Разве? Но если ты мной недовольна, то мы можем развестись, --
пошутил Дмитрий Анатольевич и поцеловал жену.

Он ответил двоюродному брату телеграммой в шутливом тоне: "Мы оба
страшно рады точка но отчего тебе не остановиться у нас точка старый замок
как ты давно знаешь всегда к твоим услугам ждем обнимаем".

Рейхель у них не остановился, но пришел к обеду ровно в указанное им
время. Был в гораздо лучшем настроении, чем прежде. Сказал, что "более или
менее удовлетворен" полученной им должностью и много работает.

-- Лаборатория очень недурна, у меня есть отдельная комната, и я теперь
совершенно независим. Могу даже заказывать на казенный счет любые приборы.

-- Как я рад! Ты прославишь эту лабораторию! -- с жаром сказал
Ласточкин. -- Мне говорили о важности твоих работ.

Он не любил преувеличивать, но на этот раз покривил душой. Недавно из
Петербурга в Москву приезжал знаменитый бактериолог. Встретившись с ним в
редакции "Русских Ведомостей", Ласточкин спросил его о Рейхеле. -- "Ведь он,
кажется, на пути к славе?" -- Профессор, не знавший об их родстве, пожал
плечами. -- "Рейхель прекрасный, добросовестный, трудолюбивейший работник,
но не очень талантливый человек". -- <">Неужели? А я думал, что из него
выйдет новый Пастер!" -- сказал огорченно Дмитрий Анатольевич. -- "Нет,
Пастер никак не выйдет. Разумеется, мы его ценим. Хотя ему немного вредит
то, что он так нервен, раздражителен и, грешным делом, в науке немного
завистлив. Большие ученые такими не бывают... Впрочем, бывают и большие", --
прибавил профессор, засмеявшись.

Татьяна Михайловна, не выносившая неправды, укоризненно взглянула на
мужа и перевела разговор:

-- Друзья мои, обед будет минут через десять. Я пришлю вам сюда
"аперитивы", так, кажется, это называется у французов? Что вы предпочитаете,
Аркадий? Богдыхан в последнее время пьет вермут. 269

-- Я и в Париже аперитивов не пил, а к их знаменитому абсенту и
прикоснуться не мог. За столом, если позволите, выпью рюмку водки.

-- Позволяю. Закуски мы за обедом не едим, начнем прямо с рассольника.
Я ведь помню, что вы, Аркаша, любите рассольник с пирожками. Но я всЈ-таки
скажу, чтобы под водку подали икры, -- сказала Татьяна Михайловна. У нее
было правилом при гостях давать к столу то же, что подавалось без гостей;
отступала от этого правила лишь при "парадных" обедах.

-- Тогда, Танечка, не присылай мне вермута. И я выпью водки и не одну
рюмку, а три в честь Аркаши. Ты прежде тоже пил три, -- сказал Ласточкин и
смутился: "прежде" могло быть Аркадием, при его подозрительности, понято,
как "в пору Люды". Так именно Рейхель и понял.

-- Теперь у меня нервы в полном порядке и взвинчивать себя водкой
незачем, -- равнодушно сказал он.

-- Это отлично, а то ты человек минорной гаммы.

-- А ты бравурно-мажорной.

-- И слава Богу. Я рад, что у меня счастливый характер.

-- Ну, не слишком уж счастливый, ты еще недавно был в меланхолии, --
сказала Татьяна Михайловна и вышла из гостиной. Рейхель вынул из кармана
конверт и протянул его двоюродному брату.

-- Это половина моего долга тебе, Митя.

-- Какого долга?

-- Ты знаешь, какого. Ты долго поддерживал меня и в Париже, и здесь.
Пожалуйства, сочти. Другую половину надеюсь отдать через год.

-- Да помилуй...