бросаются составлять перечень его преступлений, заносят их на огромные
листы, и разъяренная толпа отбивает пленника у конвоя и расправляется с ним
так же, как с Фулоном, - охраняй его стотысячное войско, и оно не устояло бы
перед этой толпой: голову и сердце растерзанного насаживают на пики, и с
этими кровавыми трофеями страшная, ликующая процессия шествует по улицам
Парижа.
голодным, плачущим детям. И с ночи по всему предместью у жалких пекарен
выстраиваются длинные очереди за хлебом, и голодные люди терпеливо стоят
часами. Но сегодня время летит незаметно: люди в очереди бросаются друг
другу в объятия, вспоминают события дня и заново переживают их, делясь
впечатлениями. Мало-помалу длинные хвосты убывают, кое-где в окнах наверху
зажигаются тусклые огоньки, а жильцы нижних этажей и подвалов раскладывают
костры на улицах, и готовят скудную пишу сообща, и ужинают тут же на крыльце
или у порога дома.
приправа, кроме кипятка, сдабривает мякинный хлеб. И все же дружеское
общение помогает им насытиться этой скудной пищей и даже поддерживает в них
какую-то искру веселости. Отцы и матери, деятельно участвовавшие во всех
страшных событиях нынешнего дня, сейчас мирно возятся со своими хилыми
ребятишками; влюбленные, на глазах у которых творятся все эти ужасы и
которые ничего другого не видали и не увидят в жизни, - любят и надеются.
посетителями, и мосье Дефарж, задвигая засов, сказал охрипшим голосом своей
супруге:
со своим изможденным лавочником, и барабан ее безмолвствует. После этого
кровавого дня, когда все надсадились от крику, только у барабана не
изменился голос, у него одного во всем предместье. Если бы Месть, которой
поручили хранить барабан, разбудила его сейчас, он заговорил бы точно таким
же голосом, каким говорил до взятия Бастилии и до расправы с Фулоном, - не
то что жители Сент-Антуанского предместья, которые охрипли все до одного: их
голоса нельзя было и узнать.
где каменщик, мостивший дорогу, добывал себе молотком из камней каждодневное
пропитание - скудный кусок хлеба, позволявший его бедной неразумной душе
держаться в отощалом теле. Тюрьма на скале уже не вселяла такого страха, как
прежде, ее охраняли солдаты, но их было немного, солдатами командовали
офицеры, но ни один из них не был уверен в своих подчиненных, - скорее они
были уверены в том, что солдаты не только не подчинятся приказу своего
командира, но поступят как раз наоборот.
не родилось ничего кроме запустения. Каждый зеленый листик, каждый стебелек
травы, каждая былинка - все было такое же хилое и чахлое, как и жившие здесь
люди. Все было задавлено, пришиблено, задушено, сломлено. Жилища, изгороди,
домашний скот, мужчины, женщины, дети, самая земля, на которой они родились,
- все дышало на ладан, все еле-еле держалось.
человек по своим личным качествам, гордость страны, хранитель рыцарских
доблестей, являл собой изящный пример отменной учтивости, уменья роскошно
жить и многих иных добродетелей того же порядка. И оказывается, он-то, если
рассматривать его как класс, - он-то и довел страну до всего этого. Странно,
как это так получилось, что все созданное для монсеньера так скоро пришло в
полное запустение и негодность. Подумать только, какая недальновидность в
извечном устройстве мира! Но как бы там ни было, факт оставался фактом. Да,
все было выжато до конца, до последней кровинки. И как бы не тщился
монсеньер покрепче зажать тиски, из этого ровно ничего не получалось.
Поистине это было какое-то совершенно непостижимое, непристойное явление!
Что оставалось делать монсеньеру, как не бежать!
многих других, таких же обнищавших деревнях. На протяжении многих
десятилетий - из рода в род - именитые владельцы выжимали из них все, что
можно, редко удостаивая их своим посещением, разве только когда им приходило
желание позабавиться охотой - когда на людей, а когда и на диких зверей, для
которых в господских владениях отводились обширные угодья, превращенные в
бесплодные пустоши. Нет, перемена заключалась не в том, что в деревне совсем
перестали показываться благородные аристократические лики богоданных и
богоравных господ, а в том, что в ней с некоторых пор стали появляться
какие-то незнакомые личности низшей касты.
щебня и земли, и думал не о том, что и он тоже земля и в землю тую же пойдет
*, а о том, как мало у него еды на вечер и что хорошо бы поесть чего-нибудь
посытнее, да нечего, - нередко случалось видеть на пустынной дороге, когда
он невзначай поднимал глаза от работы, бредущего вдалеке путника, что в
прежнее время в здешних краях было целым событием, а нынче стало довольно
обычным явлением. По мере того как путник приближался, каменщик, ни мало не
удивляясь, рассматривал этого высокого, косматого, похожего на какого-то
лесного дикаря человека в грубых деревянных башмаках, которые, даже и
бедняку каменщику, казались нескладными, в рваной одежде, пропитавшейся
пылью и грязью проселочных дорог, заскорузлой от ходьбы по болотам, всю в
колючках, листьях и мхе, приставших к ней, когда он пробирался лесной чащей.
однажды в июле месяце, когда он сидел на куче щебня, укрывшись под откосом
от сильного града.
тюрьму на. утесе. И когда он каким-то смутным чутьем угадал, что это и есть
то, что ему нужно, он обратился к каменщику: говорил он как-то чудно, его не
сразу можно было понять.
с каменщиком.
разок-другой, пока она не раскурилась, потом вдруг отдернул ее и другой
рукой быстро насыпал что-то в тлеющий табак; табак вспыхнул, и из трубки
повалил густой дым.
наблюдавший за ним. И они опять потрясли друг друга за руки.
так и сыпался и стучал по камням, точно крошечные штыки в жаркой атаке;
наконец небо над деревней начало светлеть и проясняться.
косогор.
и пойдешь прямо по улице мимо колодца у водоема.
Я никакими улицами не хожу, да еще мимо колодцев... Понял?
деревин выйдешь.
докурю трубку, растянусь и засну, как сурок. Разбудишь, значит?
деревянные башмаки и, растянувшись на куче щебня, тут же заснул как убитый.
Каменщик вернулся к своей тяжкой грязной работе; в разрывах туч там и сям
проступала яркая синева, отражавшаяся в блестевших на солнце лужах, а
пришелец спал себе на куче щебня, и каменщик (он теперь ходил в красном
колпаке вместо прежнего синего картуза) то и дело оглядывался на него,
словно тот его чем-то приворожил. Взгляд его так и тянулся к спящему, и хотя
он и продолжал машинально орудовать молотком и киркой, толку от этого было
мало. Бронзовое от загара лицо путника, заросшее густой бородой, черные
всклокоченные волосы, красный шерстяной колпак, пестрая одежда из грубой
ткани вперемежку с какими-то шкурами, могучее тело, исхудавшее от тяжкой
нужды, мрачная и свирепая складка губ, стиснутых даже во сне, - все в нем
внушало деревенскому жителю благоговейное изумление. Должно быть, он
проделал немалый путь, ноги у него были стерты до волдырей, а кожа на
щиколотках содрана до крови: трудно ему, верно, было шагать столько миль в
этаких громадных тяжелых башмаках, набитых листьями и травой, и одежда на
нем изорвалась в клочья, и сам он был весь в синяках и ссадинах. Нагнувшись
над спящим, каменщик старался разглядеть, какое оружие спрятано у него на
груди, либо где-нибудь еще, но все его старания были тщетны: путник спал,
скрестив руки так же крепко, как крепко были стиснуты его губы. Каменщик
смотрел на него, и ему казалось, что никакие укрепленные города, с
крепостными стенами и рвами, с караульными будками и часовыми у чугунных
Василенко Иван
Корнев Павел
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Березин Федор
Майер Стефани