Чтение 53–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

обнаружит с воздуха, ты выбирайся сам -- значит, и я не попал к своим.

Его нисколько не обескураживают мои последние слова, все уже им
продумано. Он твердо решил остаться здесь.

Сколько усилий, риска, и вот результат: должен бросить больного
товарища, одного в самой глубине этих диких гор. Знаю, это жестоко, и в
случае неудачи мне никто не простит, но я иду на это во имя спасения его
жизни.

Меня все больше охватывает тревога. Есть что-то нереальное в наших
планах на будущее. О Пугачеве совсем не думаю. Мысли приковывает Трофим.
Жуткое одиночество поглотит его с первой минуты, как только мы с Кучумом
покинем стоянку. Не сойдет ли он с ума от бездеятельности?

Вот и солнце взошло! На нашу убогую стоянку упал сноп ярких лучей.
Трофим не может сделать и шагу, греет у костра опухшие ноги. Мне бы надо
торопиться, но Трофим в таком состоянии, что ему не до охоты. Надо, прежде
чем покинуть стоянку, обеспечить его мясом хотя бы на первое время.

Решаюсь подняться под скалу к солонцам и отстрелять из первого
попавшегося стада небольшого барана. Хочу надеть сапог, в котором шел
Трофим, но не могу: нога сильно распухла, не лезет в сапог. Я очень удручен
этим, но ничего не говорю Трофиму. Разрезаю часть переда и голенища,
обуваюсь. Беру карабин, рюкзак для мяса. Кучума привязываю к поясу.

Только отошел от стоянки -- и приятная неожиданность: по россыпи
спокойной, размеренной походкой, чуть заметно покачивая спинами, идут три
рогача. Они взбираются по карнизам на верх небольшой скалы в двухстах метрах
от нас.

Их появление кажется настолько необычным, что я жмурю на секунду глаза.
Нет, не померещилось! Это снежные бараны. Они не замечают нас. Мне не успеть
вскинуть карабин, животные вот-вот скроются за обломком. Резкий свист
пронизывает тишину, это Трофим приходит мне на помощь. Бараны замирают на
краю скалы тесной группой, повернув головы на звук. Прицел -- и выстрел
потряс ущелье.

Пуля выбила из тройки самого крупного барана. Мы видим, как он
огромными прыжками рванулся в пропасть, ударился рогами о выступ и скатился
по россыпи почти до ручья. Остальные бараны мгновенно скрылись.

-- День начинается удачей, видно, и дальше все пойдет хорошо! -- говорю
я, обрадованный легкой добычей.

-- Я бы променял удачу на пару старых сапог! -- грустно отвечает
Трофим.

-- Не отчаивайся. Если нам повезет, не дольше как через неделю будем
вместе.

Мы быстро свежуем барана, делим тушу на мелкие куски. Мякоть Трофим
закоптит на черный день, а остальное сложит под мох на мерзлоту и долго
будет лакомиться костями.

Я беру из наших запасов спичек, соли. Укладываю в котомку куски
отваренного мяса и половину лепешки. Допиваем чай и еще раз уточняем наше
условие.

Прощаемся молча. Долгое, крепкое объятие.

-- Если не выйду отсюда -- не поминайте лихом! -- говорит он, и крупные
слезы катятся из немигающих глаз.

-- Мне бы не хотелось оставлять тебя с таким настроением. Все
переживется, и скоро будем вместе!

Он повел плечами и, не высказав какой-то мысли, еще раз обнял меня.

-- Если сможете, делайте по пути заломки, чтобы не исчезнуть вам
бесследно, -- глуховатым голосом просит Трофим.

-- Обязательно. Помни о нашем уговоре: две недели ты неотлучно живешь
здесь.

Мы с Кучумом уходим вниз по ущелью. Боюсь оглянуться, прочесть на лице
Трофима упрек. Не дай бог, если я ошибся, не нашел правильного решения, что
тогда будет?

III. Неожиданное открытие. Где же мать? Мы получили подарки. Путь по
Утуку. Свежие следы оленей. Хутама покидает нас.

Едва я отошел от табора, как меня поглотила чаща. А день тихий, теплый.
Солнце сзади. Давно растаял туман. Появился гнус. Больные ноги все больше
тяжелеют...

В душе одно желание -- не обмануться, выйти на Утук. С бокового ущелья
наплывает тайга с ее неспокойной жизнью, с буреломами, с пугливыми
обитателями и задумчивой тишиной. Лес мне больше по душе, чем угрюмые горы,
и я тороплюсь покинуть царство курумов, холодное каменное безмолвие гор.

Под ноги нет-нет да и попадается хожалая тропка, неизвестно кем
проложенная по ерниковой чаще. Она, как пугливый зверек, норовит вильнуть в
сторону, то исчезает, то появляется. А там, где ручей, взбаламученный
крутизной, стремительно бросается по скользким плитам на дно ущелья,
тропинка неожиданно отклоняется влево, вьется по стланику совсем в сторону
от ущелья. Я в недоумении останавливаюсь -- куда же она идет?

Ради любопытства выбираюсь наверх, но там, в стланиках, тропка
исчезает. Ну и хорошо! Хочу вернуться на дно ущелья, но Кучум упрямо тянет
меня вверх, храпит в потуге, впивается когтями в землю. Понять не могу, что
творится с ним! Угрожаю расправой, пытаюсь насильно увести его, но пес
делает отчаянный прыжок и тащит меня дальше. "Ну ладно, пройду немного и
вернусь", -- думаю я, ослабляя поводок.

И вдруг набросило дымом. Я словно прирос к земле, не могу сдвинуться с
места. Нюхаю воздух. Неужели люди? Не Пугачев ли? Мысли и чувства
перепутались, и все окружающее неожиданно становится самым дорогим. А Кучума
готов расцеловать!

Он горячится, тащит меня за собою. И снова неожиданность -- слышу
какой-то странный звук, будто кто-то плачет. Кажется, ребенок... Нет, не
может быть, откуда ему взяться здесь, в этих непролазных дебрях?!

Забываю про больные ноги и, уже не выбирая пути, выбегаю с Кучумом на
поляну -- и несколько секунд стою, словно пораженный громом. У почти
затухшего костра стоит четыре оленя, отбиваясь ногами от наседающего гнуса.
А рядом, под старой лиственницей, лежит эвенкийский скарб: потки с
продуктами и дорожными вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища чума,
чайник, седла, одежда. Из груды вещей, сваленных кое-как, доносится
неистовый крик ребенка.

Где же люди?

А малыш орет. Бросаюсь к нему на помощь. Откидываю палатку и из вороха
вещей извлекаю крикуна. Он смотрит на меня малюсенькими глазенками, черными
как уголь, и орет, дуется до красноты, вот-вот лопнет.

Я больше обескуражен, чем обрадован. Встаю с ребенком, не знаю, как
заставить его замолчать? И вдруг слышу еще один тоненький голосок из той же
кучи вещей. Не сон ли это, не галлюцинация ли? Я смотрю по сторонам, ищу
людей, мать, но никого нет. Что же это будет? Укладываю одного на дошку,
затем достаю другого, стаскиваю с них пеленки. Мое сердце, загрубевшее в
походах, размякло.

Смотрю на черномазых крикунов, а сам не без смешинки думаю: надо же
было забираться в такие дебри, столько претерпеть неприятностей, бросить
друга -- и все ради такого "открытия".

Это близнецы-мальчики. Симпатичные ребята! Они удивительно похожи друг
на друга: оба плосколицые, узкоглазые, смуглые, типичные эвенки, и оба
отменно голосистые. Орут изо всех сил и брыкаются плоскостопыми ножками, а
я, как квочка, оставленная утятами на берегу речки, не знаю, что делать?
Чего только я им не предлагал: и колыбельную пою, и соловьем свищу, то
угрожаю, то изображаю зайца, медведя... Но увы, ничто не помогает! Орут пуще
прежнего! Чувствую, что в этом деле у меня полнейший пробел, никакого опыта.
К тому же малыши, вероятно, не слышали русского языка, и как бы я сладко ни
пел, для них это явно непонятные звуки. Они проголодались, требуют мать -- и
довольно-таки энергично.

Но где же она? Неужели ее не тревожит детский крик? А вдруг с людьми
что-нибудь случилось в этой трущобе, и они, возможно, больше не вернутся на
табор? Что я буду делать с близнецами, чем их кормить? Не бараниной же! При
этих мыслях меня охватывает страх и ощущение полной беспомощности.

Вот тебе и счастливый день: кажется, из одной беды я попал в другую,
еще более горькую!..

Солнце над головою. Никто не появляется, и я не знаю, что мне делать.
Близнецы орут, просят есть, я уж и не рад этой встрече. Присаживаюсь к ним,
беру на руки, и они немножко успокаиваются, но еще продолжают всхлипывать,
будто передразнивая друг друга.

Однако они быстро обнаруживают, что нянька из меня никудышная, и снова
поднимают энергичный крик, вынуждают встать. Я брожу с ними по поляне,
баюкаю, и малыши умолкают. Вот и хорошо! Но стоит мне остановиться на
секунду, как они дружно принимаются за свое...

Подумать только -- уже три часа, как я вожусь с буянами! Теперь нет
сомнения, что с людьми что-то случилось и мать уже больше не вернется к
детям, иначе как могла она бросить грудных детей на такое время? Что же мне
делать с ними? Я забываю даже о Трофиме, мучительно раздумывая над судьбой
этих несчастных, изголодавшихся малышей. Если мать не вернется, они обречены
на голодную смерть, и все это должно произойти у меня на глазах!..

Бывает ли в жизни человека положение нелепее, чем то, в какое я попал?
Знаю, не уйти мне с поляны и не бросить на произвол эти две маленькие
беспомощные жизни. И в то же время чувствую со всей остротою свою полнейшую
беспомощность, будто я попал в иной мир, где весь мой жизненный опыт и
навыки оказываются бесполезными... Как же, как все-таки накормить малышей?

Время тянется медленно. Я не заметил, как ушли от дымокура олени.
Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы, они охрипли, до неузнаваемости
искусаны мошкой. Поблизости нет воды, и я не знаю, как далеко она от
стоянки.

Вдруг Кучум вскакивает, замирает, насторожив острые уши. Я
прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь мимо,
задевает невидимыми крыльями макушки стлаников, да гудит комар, как перед