наглядно переходит в другое (*19). И когда природа, фиглярничая в
неорганическом, хочет нас обмануть подобием органического, как, например,
цветами на заледеневшем стекле, она тем самым поучительно демонстрирует
неизменное свое единство.
его царствами. Животное переходит в растительное (*20) там, где оно сидит
на стебле и принимает форму цветка, и растительное - в животное там, где
оно ловит и пожирает насекомое, вместо того чтобы впитывать жизненные соки
минералов. Из животного, путем прямого от него происхождения, как принято
считать (на самом же деле потому, что здесь примешалось нечто столь же
неопределимое, как сущность жизни и происхождение бытия), вышел человек.
Но момент, когда он уже был человеком, а не животным, или, вернее, уже не
только животным, установить нелегко. Человек сохраняет в себе животное
начало, как жизнь в себе сохраняет неорганическое, ибо в последней основе
его строения, в атомах, он переходит в уже или еще не органическое. В
самой же глубине, в невидимом атоме, материя улетучивается в
имматериальное, нетелесное, ибо то, что движется там и надстройкой чего
является атом - это почти вне бытия, так как не имеет своего места в
пространстве или соотнесенности с пространством, как то подобает
добропорядочному телу. Из "почти еще небытия" образовалось бытие, и оно
утекает в "почти уже небытие". Вся природа, начиная от самых ранних, почти
еще имматериальных и простейших ее форм до наиболее развитых, всегда
тяготела к концентрированию и сосуществованию: звездный туман, камень,
червь и человек. То, что многие виды животных вымерли, что более не
существует летающих ящеров или мамонтов, не мешает рядом с человеком
существовать одноклеточным праживотным (*21) в их уже установившейся
форме: инфузории, микробу - с одним отверстием для ввода, другими для
вывода; на деле ведь большего и не требуется, чтобы быть зверем, да и для
того, чтобы быть человеком, как правило, - тоже не больше.
подпустить не лишенную яда шутку в адрес такого светского молодого
человека, как я, и, конечно, я засмеялся, дрожащей рукой поднося ко рту
шестую, да нет, пожалуй, восьмую чашечку кофе. Я уже говорил и повторяю
снова, что был охвачен необычайным волнением, ибо речи моего сотрапезника
о бытии, жизни и человеке вызывали во мне напряжение чувств почти
изнурительное. И как ни странно это звучит, но столь мощное напряжение
чувств было близко к тому, или, вернее, было то самое, что я еще ребенком
или полуребенком обозначал возвышенными словами "великая радость" - тайной
формулой моей невинности для понятия, не имевшего другого имени и очень
специфического, но вскоре расширившегося для меня до какой-то опьяняющей
необъятности.
своей шутке, - от pithecanthropus erectus до Ньютона и Шекспира - большой,
широкий путь и, несомненно, идущий в гору. Но в человеческом мире все
обстоит так же, как и в остальной природе. Здесь тоже все существует
купно: все состояния культуры и нравов, все - от самого раннего до
наипозднейшего, от предельно глупого до разумнейшего, от первобытного,
глухого, дикого до высоко и тончайше развитого, - все это сосуществует;
более того, случается, что тончайшее, устав от самого себя, влюбляется в
первобытное и, точно во хмелю, вновь опускается до дикости. Но хватит об
этом.
де Веноста, еще напомнить то, что и отличает homo sapiens [человека
разумного (лат.)] от всей остальной природы, как органической, так и
простого бытия (и это, вероятно, и есть то, что "примешалось", когда
человек вышел из животного состояния). Он имеет в виду знание о начале и
конце, и я-де высказал самое человечное, заметив, что меня и прельщает в
жизни то, что она - только эпизод. Преходящее отнюдь не принижает бытия,
напротив, оно-то и сообщает ему ценность, достоинство и очарование. Только
эпизодическое, только то, что имеет начало и конец, возбуждает наш интерес
и наши симпатии, ибо оно одухотворено бренностью. Ею одухотворено все
космическое бытие, тогда как вечное не одухотворено, и потому небытие, из
которого оно возникло, недостойно наших симпатий.
пространственно-временное, вся материя, пусть даже глубоко спящая, делит с
ним эту утеху и это бремя, то ощущение, которое внушает человеку,
способному к тончайшему восприятию, чувство всесимпатии.
чтобы подняться. При этом он взглянул на меня своими звездными глазами и
кивнул мне.
пересидели в вагон-ресторане. Пора идти спать! Надеюсь встретиться с вами
в Лиссабоне! Если хотите, я для вас с удовольствием возьму на себя роль
проводника по моему музею. Желаю вам крепко уснуть! И видеть во сне бытие
и жизнь! И еще суматоху млечных путей, которые, поскольку они уже
существуют, несут бремя и утехи своего существования. Пусть вам приснится
также округло-стройная рука с древним костяком и полевой цветок, которому
дано в солнечном эфире расщеплять безжизненное и приобщать его к своему
живому телу! Не забудьте также увидеть во сне камень, мшистый камень, что
уже тысячи и тысячи лет лежит на дне ручья, - чистый, студеный, омываемый
пеной и водой. С симпатией приглядитесь к нему, с симпатией вашего
бодрствующего бытия к бытию глубоко спящему, и от души приветствуйте его!
Он благополучен, если бытие и благополучие хоть как-то сочетаются.
Спокойной ночи!
6
предрасположение ко сну и легкость, с какой я обычно возвращался в
свободную и оздоровляющую отчизну бессознательности, в эту ночь я так и не
уснул до утра, ворочаясь на своей мягкой и комфортабельной постели в купе
первого класса. И что меня дернуло выпить столько кофе перед ночью,
которую мне предстояло провести в торопливом, покачивающем и
потряхивающем, то останавливающемся, то вдруг едущем в обратном
направлении поезде? Ведь это значило добровольно лишить себя сна, из
которого меня, конечно, не выбила бы одна только вагонная тряска. О том,
что эти шесть или восемь чашек кофе сами по себе тоже не ввергли бы меня в
бессонницу, не будь они непроизвольным сопровождением захватывающей, до
глубины души потрясшей меня беседы с профессором Кукуком, - говорить,
конечно, не стоит, хотя тогда я знал это не менее твердо, чем знаю теперь;
тонко чувствующий читатель (а только для такого я и пишу свои признания)
поймет это без всяких пояснений.
предохраняет тело от прикосновения к простыням, может быть недостаточно
хорошо простиранным) я всю ночь провздыхал и проворочался с боку на бок,
ища положения, которое помогло бы мне очутиться в объятиях Морфея; и когда
дремота меня все-таки одолела, мне стала грезиться какая-то путаная
чепуха, которую приносит с собой только сон, неглубокий и не дающий
отдохновения. Верхом на скелете тапира я мчался по Млечному Пути, опознав
его потому, что он и вправду был залит молоком, хлюпавшим под копытами
костяного животного. Мне было жестко и неудобно сидеть на позвоночном
столбе скелета, и я цеплялся руками за его ребра, но меня не переставало
отчаянно трясти от норовистого бега этой твари, что, видимо, являлось
отражением резких толчков быстроходного поезда. Но во сне я это себе
объяснял тем, что не учился ездить верхом, и думал, что должен как можно
скорее наверстать упущенное, если хочу слыть молодым человеком из семьи.
Навстречу мне и с боков, хлюпая в молоке Млечного Пути, шныряли пестро
одетые человечки - мужчины и женщины, миниатюрные, с желтоватым цветом
лица и веселыми карими глазами; они кричали мне что-то на незнакомом языке
- верно, по-португальски. Но одна из женщин вдруг крикнула по-французски:
"Voila le voyageur curieux" [вот он, любопытный путешественник (франц.)],
- и именно потому, что она знала по-французски, я догадался, что это Зузу,
хотя ее обнаженные до плеч округло-стройные руки говорили о том, что она
скорее - или в то же время - Заза. Я изо всех сил потянул на себя ребра
тапира, чтобы он остановился и дал мне слезть, так как я страстно желал
побеседовать с Зузу или с Заза о древнем костяке ее прелестных рук. Но,
взбешенный столь неучтивым обращением, тапир стал лягаться и сбросил меня
в молоко Млечного Пути, отчего темноволосые человечки, включая Зузу или
Заза, разразились громким смехом, и в этом смехе мой сон растворился,
чтобы уступить место столь же нелепым видениям хоть и спящего, но совсем
не отдыхающего мозга. Так, например, я во сне карабкался на четвереньках
по отвесному глинистому берегу моря, волоча за собой длинный, похожий на
лиану стебель, с боязливым недоумением в сердце - кто я, человек или
растение? Впрочем, в этом недоумении было для меня и что-то лестное, ибо
оно связывалось с названием "морская лилия". И так далее.
около полудня, почти перед самым Лиссабоном, так что о завтраке нечего
было и думать - я едва-едва успел умыться и воспользоваться
принадлежностями моего прекрасного несессера из крокодиловой кожи.
Профессора Кукука я не встретил ни среди суетящейся толпы на перроне, ни
на площади перед вокзалом в мавританском стиле, на которую я вышел вслед
за носильщиком, направляясь к открытому одноконному экипажу. День был
светлый и солнечный, но не слишком жаркий. Молодой извозчик,
взгромоздивший к себе на козлы мой сундук (носильщик получил его по
багажной квитанции), право же, мог быть одним из тех человечков на Млечном
Пути, которые потешались над моим падением с тапира: невысокого роста, с
желтоватым цветом лица - в точном соответствии с описанием профессора
Кукука, - с сигаретой в красиво изогнутых губах под закрученными кверху
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Володихин Дмитрий
Семенова Мария
Перумов Ник
Орловский Гай Юлий