касалось порванных трусов. Они у нее всегда были порванные, в чем она
убедила людей сама, когда один раз, путешествуя автобусом в Трумейки,
приказала водителю остановиться в поле и облегчилась на глазах у людей, не
удаляясь от автобуса в опасении, как бы он не уехал без нее.
И даже Ян Крыстьян Неглович - доктор всех наук лекарских - не знал, что
думать об этом деле. Потому что хоть, с одной стороны, рассказ старой
Ястшембской казался чистой пьяной фантазией, то, с другой стороны, не
исключено было, что снова появился человек без лица и не убил только потому,
что спугнул его солтыс Ионаш Вонтрух.
О крике журавлей и молчании дуба
Клобук услышал стонущий голос журавлей, и в его птичье сердце закралась
тоска, захотелось ему вознестись в голубое небо. Журавли прилетали с юга
огромными клинами и исчезали в стороне северной, наполняя воздух постоянными
жалобами. Их крик был таким же древним, как озеро Бауды, как Клобук, как
вечная борьба человека с его страхом, и говорил о плене уходящего времени.
Клобук не любил журавлей, потому что те, когда садились на болотах за домом
доктора, задавались своими стройными телами, а один из них даже прицелился
когда-то в Клобука своим большим клювом. Летя, они все звали друг друга
своими стонущими голосами, казалось, что один не мог жить без другого, они
тревожились уже от одной мысли об одиночестве, к которому привык Клобук. Он
заметил, что люди, видя клины возвращающихся журавлей и слыша их стонущие
голоса, долго смотрели вслед стае, как будто над ними пролетала надежда. А
потом ниже опускали головы, как будто кто-то у них надежду отобрал.
Журавлей, впрочем, было меньше с каждым годом, ранней весной только по два
или три клина видели над озером и лесом. Было понятно, что когда-нибудь не
прилетит ни один. Так у человека будет отнята его надежда, потому что, все
чаще думал Клобук, эти стаи журавлей - не что иное, как стрелы человеческой
тоски, которые ранней весной или осенью человек пускает к солнцу.
Потом летели стаи диких гусей. Они плыли по небу, как лодки викингов,
на север, все время на север. На день или два они останавливались в заливе.
Только ночь заглушала их голоса, хоть и не совсем: они постоянно говорили
что-то друг другу, неразборчиво, даже сквозь сон. А за гусями прибывали
лебеди, всегда по три. И уже долго не было покоя ни на озере, ни в затоке.
То и дело с шумом они разбивали крыльями воду, гоняясь друг за другом,
нападая, пока третий не улетал куда-то в другое место. Из-за лебедей жизнь
на озере становилась тяжелой для существ, которые любят тишину. Никогда не
было известно, когда лебедям захочется взлететь или сесть на озеро с шумом и
плеском. Со временем они успокаивались - это тогда, когда в затоке у них уже
.были яйца в прибрежных тростниках. С этого момента они были спокойными и,
как белые духи, почти бесшумно то там, то здесь показывались на синей воде.
Но зато чайки верещали без повода, целые дни проводя в неустанном визге, как
будто кто-то все время их обижал. От этих криков озеро теряло свой мягкий
голубой цвети становилось бурым, моментами даже черным.
И тогда Клобук уходил в лес, в котором зацветала лещина, а дятлы
начинали громко стучать клювами в стволы деревьев. Только на поляне в
сосновом молодняке, где рос огромный дуб. Клобук мог найти немного
относительной тишины. Но ненадолго, потому что поляна, как большой таз,
собирала весеннее солнце, быстрее расцветали на ней голубые подснежники и
зеленела молодая трава. Вскоре дрозд начинал там свои бесконечные песни. Но,
несмотря ни на что, здесь всегда было спокойнее, особенно потому, что старый
дуб позже, чем все существующее в лесу, пробуждался к жизни. Его покрытый
пористой корой ствол долго должны были нагревать солнечные лучи, чтобы
старые соки потихоньку пошли к отдаленным от земли ветвям. Но потом он
начинал зеленеть и возвращал себе давнюю красоту. Он был, как древняя
колонна, которая торчала в зеленом молодняке, он был чужим для молодых сосен
и далеким от них, погруженным в летаргию, а все-таки живым, равнодушным к
судьбе леса, заслушавшимся в то, что с ним творится, а может быть, в пустоту
все сильнее разрушающегося ствола. Удивительным было выдержанное молчание
старого дуба, и как же отличалось оно от болтливости берез или тополей, лип
или ольхи. Какие мрачные секреты поверены этому коренастому стволу, этой
шершавой коре, голове, гордой и раскидистой?
Этой весной, удирая от шумного залива. Клобук нашел в древнем дубе,
почти на высоте двух метров, небольшое дупло, которое маскировала ветка. А
когда он расправил крылья и подскочил вверх, он увидел под слоем засохших
листьев завернутый в тряпку старательно смазанный пистолет и две пачки
патронов.
О кончине Божьей, человеческом страхе и о том, что можно увидеть внутри
себя
Утром в Страстную пятницу Гертруда Макух пришла к Юстыне Васильчук и
забрала ее с собой в дом Отто Шульца, где должно было пройти богослужение
для горстки верующих, которое проводил пастор Давид Кнотхе. Вначале Юстына
несмело возражала против похода к Шульцу, потому что была другой веры, но
Гертруда объяснила ей, что пан Бог на такие мелочи не обращает внимания.
Даже доктор с сыном своим Иоахимом будет на богослужении в доме Шульца, хоть
он раз в Бога верит,, а раз не верит. Макухова же прежде всего имела в виду
факт, что после смерти своего мужа Юстына расцвела и лицом была похожа на
Матерь Пречистую с иконы, которая висела в углу ее избы. Она хотела, чтобы
ее увидел доктор и при виде ее оставил свою печаль и ту задумчивость,
которую она в последнее время у него замечала. "Пойду с вами и вымолю для
себя ребенка", - заявила наконец Юстына. "Как же это? - удивилась Гертруда
Макух. - У тебя ведь нет уже мужа". Но ответ Юстыны был решителен: "Для
зачатия ребенка не нужен муж, нужен мужчина и Божья милость".
И вот утром старая Гертруда и молодая Юстына шли дорогой через деревню,
закутанные в черные платки так, что только глаза были видны. В тот день шел
дождь со снегом, с губ слетал пар, что в апреле в этих сторонах
неудивительно.
- Чтобы иметь ребенка, Юстына, - уже который раз тихо объясняла ей
Гертруда Макух, - Клобука надо поймать, который живет на болотах за домом
доктора. Посади его в бочку с пером, корми его яичницей и проси ребенка, а
он этот приказ выполнит. Надо только помнить, чтобы он не был голодным,
потому что иначе он через трубу от тебя выпорхнет и всю халупу спалит,
потому что он сыплет искрами с хвоста, когда сердится. Я сама из Ульнова, а
там у одного хозяина был Клобук.
Юстына внимательно слушала и кивала головой. Она твердо знала, что
однажды наберет немного овса или ячменя в мешочек, пойдет на болота за домом
доктора и бросит зернышек тут и там, и, как по обозначенной дорожке,
склевывая зернышки, Клобук придет на ее подворье, в бочку с пером, которую
она уже приготовила на чердаке.
Минуя кладбище, где еще желтел холмик, насыпанный над гробом Дымитра,
Юстына перекрестилась, потому что так должна была поступить молодая вдова.
Но в доме Шульца она сразу забыла о Дымитре, потому что увидела доктора,
который сидел на простой деревянной лавке во втором ряду. Справа был его
сын, а слева старый Шульц с седой огромной бородой, разложенной на груди,
как белая салфетка. Юстына была уверена, что доктор не заметил ее, потому
что Гертруда заняла для нее и для себя место в последнем ряду, сразу у
стены. Тут появился пастор Давид Кнотхе, и началось богослужение. Юстына
внимательно приглядывалась к сыну доктора, который показался ей красивым,
как молодая девушка, а поскольку Гертруда рассказывала ей о его ангельской
игре, то он и ангелом ей показался со своими светлыми волосами и белым
лицом. В какой-то момент охватил ее жуткий холод, и она пожелала его смерти,
чтобы он не был так близко к доктору. Но тут доктор немного повернул голову
и посмотрел на нее своими голубыми глазами, и тотчас же комок льда, который
в ней застыл, растаял, и она почувствовала сильное тепло, пульсирующее во
всем теле. Пастор Давид Кнотхе говорил о смерти и искуплении, но слишком
много тепла и радости было в Юстыне, чтобы она могла найти в себе хоть искру
сочувствия. Разве она не умирала два раза в начале своего супружества с
Дымитром? Утром она рождалась заново и была как новорожденный ягненок,
который ступает на дрожащих ногах. Отчего же люди оплакивают муку чьей-либо
кончины, если она - невысказанное наслаждение, после которого наступает
воскрешение, хотя и не с каждым это случается. Она была еще девочкой, когда
соседский мальчишка повесился голый в лесу, и вместе со всеми она побежала,
чтобы его увидеть. Разве не было у него семени на худых бедрах, что
означало, что со смертью, как с женщиной, он испытал наслаждение? Может
быть, именно так умирал Дымитр, как она два раза умирала в его объятиях.
Может, он тоже родится заново, как она родилась два раза? Это была вина
Дымитра, что она никогда больше не скончалась, потому что он начал ее бить и
говорил, что она яловая, а сам был, как мертвое дерево. Узнает ли она еще
когда-нибудь муку кончины и родится ли заново, чтобы другими глазами
посмотреть на мир?
И такая ее охватила обида за себя, что слезы потекли по ее лицу. Увидев
эти слезы, все, кто собрался на молитву, были потрясены. Пастор Кнотхе
повысил голос и говорил еще суровее:
- ... Но кто же из вас, собравшихся здесь, хочет присвоить себе
искупление, хотя является невольником греха? Кто же из вас свободным от
греха жаждет стать, хотя он пойман Сатаной? Действительно ли вы хотите
избавиться от своей неволи, от вашей нечистой совести, от нелюбви к Богу, от
Маккефри Энн
Максимов Альберт
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Каменистый Артем
Куликов Роман