Разговаривая, он как на пружинах подскакивал на диване,
оглушительно и беспричинно хохотал, быстро-быстро потирал от
удовольствия руки, а когда и этого оказывалось недостаточно
для выражения его восторга, бил себя ладонями по коленкам,
смеясь до слез.
Незнакомец был удивительно непоследователен. Он то вдавался в
признания, на которые никто не толкал его, то, и ухом не ведя,
оставлял без ответа самые невинные вопросы.
и бессвязных. Грешным делом он, наверное, привирал. Он с
несомненностью бил на эффект крайностями своих взглядов и
отрицанием всего общепризнанного.
радикализма говорили нигилисты прошлого века и немного спустя
некоторые герои Достоевского, а потом совсем еще недавно их
прямые продолжения, то есть вся образованная русская
провинция, часто идущая впереди столиц, благодаря
сохранившейся в глуши основательности, в столицах устаревшей и
вышедшей из моды.
известного революционера, родители же его, напротив,
неисправимые ретрограды, зубры, как он выразился. У них в
одной из прифронтовых местностей было порядочное имение. Там
молодой человек и вырос. Его родители были с дядей всю жизнь
на ножах, но он не злопамятен и теперь своим влиянием
избавляет их от многих неприятностей.
субъект, -- экстремист-максималист во всем: в вопросах жизни,
политики и искусства. Опять запахло Петенькой Верховенским, не
в смысле левизны, а в смысле испорченности и пустозвонства.
"Сейчас он футуристом отрекомендуется", -- подумал Юрий
Андреевич, и действительно, речь шла о футуристах. "А сейчас о
спорте заговорит, -- продолжал загадывать вперед доктор, -- о
рысаках, или скетинг-рингах, или о французской борьбе". И
правда, разговор перешел на охоту.
и похвастал, что он великолепный стрелок, и если бы не его
физический порок, помешавший ему попасть в солдаты, он на
войне бы выделился меткостью.
о моем недостатке.
карточки. Одна была его визитная. У него была двойная фамилия.
Его звали Максим Аристархович Клинцов-Погоревших, или просто
Погоревших, как он просил звать в честь его, так именно
называвшего себя дяди.
изображением разнообразно соединенных рук со сложенными
по-разному пальцами. Это была ручная азбука глухонемых. Вдруг
все объяснилось.
Гартмана или Остроградского, то есть глухонемым, с невероятным
совершенством выучившимся говорить не по слуху, а на глаз, по
движению горловых мышц учителя, и таким же образом понимавшим
речь собеседника.
охотился, доктор спросил:
скажите, вы не имели отношения к Зыбушинской республике и ее
созданию?
имел! Конечно, имел, -- радостно затараторил Погоревших,
хохоча, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону и
неистово колотя себя по коленям. И опять пошла фантасмагория.
Зыбушино безразличной точкой приложения его собственных идей.
Юрию Андреевичу трудно было следить за их изложением.
Философия Погоревших наполовину состояла из положений
анархизма, а наполовину из чистого охотничьего вранья.
гибельные потрясения на ближайшее время. Юрий Андреевич
внутренне соглашался, что, может быть, они неотвратимы, но его
взрывало авторитетное спокойствие, с каким цедил свои
предсказания этот неприятный мальчишка.
так, может статься. Но, по-моему, не время таким рискованным
экспериментам среди нашего хаоса и развала, перед лицом
напирающего врага. Надо дать стране прийти в себя и отдышаться
от одного переворота, прежде чем отваживаться на другой. Надо
дождаться какого-нибудь, хотя бы относительного успокоения и
порядка.
развалом, такое же нормальное явление, как хваленый ваш и
излюбленный порядок. Эти разрушения -- закономерная и
предварительная часть более широкого созидательного плана.
Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно
распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть по
частям соберет его на совершенно других основаниях.
навстречу к окнам подбегали и проносились мимо березовые рощи
с тесно расставленными дачами. Пролетали узкие платформы без
навесов с дачниками и дачницами, которые отлетали далеко в
сторону в облаке пыли, поднятой поездом, и вертелись как на
карусели. Поезд давал свисток за свистком, и его свистом
захлебывалось, далеко разнося его, полое, трубчатое и
дуплистое лесное эхо.
ясностью понял, где он, что с ним и что его встретит через
какой-нибудь час или два с лишним.
революция, потрясения, обстрелы, сцены гибели, сцены смерти,
взорванные мосты, разрушения, пожары -- все это вдруг
превратилось в огромное пустое место, лишенное содержания.
Первым истинным событием после долгого перерыва было это
головокружительное приближение в поезде к дому, который цел и
есть еще на свете, и где дорог каждый камушек. Вот что было
жизнью, вот что было переживанием, вот за чем гонялись
искатели приключений, вот что имело в виду искусство -- приезд
к родным, возвращение к себе, позобновление существования.
волю. Отлогая поляна широким бугром уходила вдаль, подымаясь
из оврага. Вся она была покрыта продольными грядами
темно-зеленой картошки. На вершине поляны, в конце
картофельного поля, лежали на земле стеклянные рамы, вынутые
из парников. Против поляны за хвостом идущего поезда в полнеба
стояла огромная черно-лиловая туча. Из-за нее выбивались лучи
солнца, расходясь колесом во все стороны, и по пути задевали
за парниковые рамы, зажигая их стекла нестерпимым блеском.
грибной дождь. Он падал торопливыми каплями в том же самом
темпе, в каком стучал колесами и громыхал болтами
разбежавшийся поезд, словно стараясь догнать его или боясь от
него отстать.
показался храм Христа Спасителя и в следующую минуту --
купола, крыши, дома и трубы всего города.
собираться.
из нее утку покрупнее.
день в таком приятном обществе.
это от вас в подарок жене.
Погоревших, точно слышал это слово впервые, и стал дергаться
всем телом и хохотать так, что выскочивший Маркиз принял
участие в его радости.
ночью. Глухонемой протягивал доктору дикого селезня,
завернутого в обрывок какого-то печатного воззвания.
* Часть шестая. МОСКОВСКОЕ СТАНОВИЩЕ *
1