Чтение 53–й страницы книги ~Обретенное время~

смерти мужа, вышла замуж за старого разоренного герцога де Дюра, благодаря
которому ( он умер спустя два года после женитьбы ) она и стала кузиной принца
де Германт. Это был удачный переходный этап для г-жи Вердюрен, и теперь
последняя, третьим браком, была принцессой де Германт и занимала в
Сен-Жерменском предместье высочайшее положение, которому сильно удивились бы в
Комбре, где дамы с Птичьей улицы, дочка г-жи Гупиль и невестка г-жи Сазра, все
эти последние годы, когда г-жа Вердюрен еще не стала принцессой де Германт,
повторяли, зубоскаля: << герцогиня де Дюра >>, словно то была роль, которую г-жа
Вердюрен играла в театре. Так как принцип каст требовал, чтобы она умерла г-жой
Вердюрен, даже это имя, как представлялось, не жаловавшее ей никакого нового
влияния в свете, производило дурной эффект. "Заставить говорить о себе" -- это
выражение, прилагающееся в любом обществе к женщине, у которой есть любовник, в
Сен-Жерменском предместье применялось к женщинам, публикующим книги, а среди
комбрейской буржуазии по отношению к вступающим в "неравные", с той или другой
стороны, браки. Когда она вышла замуж за принца де Германт, должно быть, там
решили, что это фальшивый Германт, что это проходимец. Для меня в этой
тождественности титула, имени, благодаря которой получилась еще одна принцесса
де Германт, не имевшая никакого отношения к принцессе, которой я восхищался и
которой здесь больше не было, которая, будучи мертва, уже не могла защититься от
покражи, -- заключалось что-то столь же прискорбное, как в предметах, которыми
принцесса Едвиг311 владела, ее замке и всем, что у нее было, -- которыми
пользовался уже кто-то другой. В наследовании имен есть что-то грустное, как во
всех наследствах, как в любой узурпации собственности; и из века в век, без
остановки, будет набегать волна новых принцесс де Германт, или, скорее, -- будет
одна, тысячелетняя, замещаемая из века в век на своем месте другой женщиной,
единственная принцесса де Германт, не ведующая смерти, безразличная к изменениям
и ранам нашего сердца; ибо имя смыкает надо всеми, из века в век тонущими в нем,
свое одинакое всегда древнее спокойствие.
Конечно, эти внешние перемены в известных мне персонажах были только символом
перемен внутренних, перемен, совершавшихся день ото дня. Быть может, эти люди
по-прежнему занимались чем-то похожим, но день за днем представление,
составленное о себе самих, о близких им людях постепенно отклонялось, и по
прошествии нескольких лет под теми же именами были уже другие вещи и другие
люди, любимые ими, и, поскольку они стали другими особами, было удивительно, что
у них всг еще те же лица.
Среди присутствовавших был и видный мужчина, только что давший показания на
известном процессе, -- единственная ценность показаний основывалась на высокой
моральности свидетеля, и перед этими качествами единогласно склонились судьи и
адвокаты; показания привели к осуждению двух человек. Так что, когда он вошел,
послышалось любопытствующее и почтительное оживление. Это был Морель. Одному
мне, быть может, было известно, что он был содержанцем разом Сен-Лу и одного
друга Робера. Несмотря на эти воспоминания, он приветствовал меня с радостью,
хотя и несколько сдержанной. Он вспоминал былое время наших бальбекских встреч,
и эти воспоминания были для него исполнены юношеской поэзии и грусти.
Впрочем, там была и публика, узнать которую у меня ни за что бы не получилось --
хотя бы потому, что мне она не была знакома, ибо время, как и на конкретных
людях, производило свои химические опыты на обществе в целом. Согласно моим
представлениям, особая природа этой среды -- притягивавшая к себе значимые
царственные европейские имена и отталкивавшая, отстранявшая от себя
неаристократические элементы, -- оберегала имя Германтов; помимо того, она
сообщала ему последнюю реальность, -- эта среда и сама подверглась, в своем
внутреннем строении, в устойчивости которого я не сомневался, глубоким
изменениям. Меня не так еще удивляло присутствие публики, знакомой мне по
несколько иным слоям общества, -- хотя я полагал, что сюда-то они никогда не
проникнут, -- как задушевность, запанибратство, с которыми их здесь принимали;
некоего рода совокупность аристократических предрассудков, или снобизма,
автоматически ограждавшая некогда имя Германтов от всего, что с ним не
гармонировало, уже не действовала.
Иные во времена моих светских дебютов устраивали званые вечера, куда приглашали
только принцессу де Германт, герцогиню де Германт, принцессу де Парм и были у
этих дам в чести, -- они считались лучшей частью тогдашнего общества, и, может
быть, действительно ею были; однако они бесследно исчезли. Может быть, это были
иностранцы из дипломатических миссий, и они вернулись по своим странам? Может
быть, скандал, суицид, похищение препятствовали выходам в свет, может, они были
немцами. Но если их имя чем и блистало, то только тогдашним их положением в
обществе, больше так никого не называли, никто не понимал даже, о ком это я
говорю, если я упоминал их в разговоре, -- всем казалось, что под этим именем
скрывались какие-то проходимцы.
Иные, -- которым, сообразно статьям старого социального кодекса, путь сюда был
заказан, -- к величайшему моему удивлению, были в чести у благороднейших по
крови особ, -- последние отправлялись "скучать" к принцессе де Германт
исключительно ради новых своих знакомцев. Ибо ничто так сильно не было
свойственно этому обществу, как прогрессирующая склонность к деклассации.
Ослабленные или поломанные, пружины отталкивающей машины не функционировали
больше, и тысячи инородных тел устремились туда, лишая это общество
однородности, фасона, колорита. Словно расслабленная дуэрья312, Сен-Жерменское
предместье привечало кроткими улыбками на приветствия наглых слуг, наводнивших
его салоны, тянувших его оранжад, представлявших ему своих любовниц. Само по
себе разрушение стройного ансамбля, салона Германтов, еще не так сильно
впечатляло меня длиной истекшего времени, полной утратой частички прошлого, как
абсолютное незнание тысяч причин, нюансов, благодаря которым тот или иной
человек, присутствовавший здесь и теперь, был вхож в этот салон по праву и
находился на своем месте, тогда как другой, сосед его, представлял собой
подозрительное нововведение. Это незнание касалось не только света, но также
политики, остального. Ибо людская память не столь долга, как жизнь, и, к тому
же, молодежь, несведущая в причинах ( ведь их забыли еще отцы ), вступая в
общество -- вполне легитимно, даже в благородном смысле, -- по причине того, что
эти начала были забыты или остались неизвестны, воспринимала людей сообразно
точке, где последние находились, сообразно возвышению их или падению, полагая,
что так было всегда, что г-жа Сван, принцесса де Германт и Блок всегда занимали
исключительное положение, что Клемансо и Вивьяни всегда были консерваторами. И
поскольку некоторые события оставляют более длительный след, они обладали,
благодаря рассказам старших, смутными презрительными воспоминаниями о деле
Дрейфуса, но скажи им только, что Клемансо был дрейфусаром313, они бы ответили:
<< Ну что вы, вы спутали, он как раз-таки был против >>. Продажные министры и
бывшие публичные девушки считались чистейшими образцами добродетели. Спроси у
юноши из самой знатной семьи, не говорили ли раньше чего-нибудь о матери
Жильберты, молодой дворянин ответил бы, что действительно, где-то в юности она
вышла замуж за авантюриста по имени Сван, но потом сочеталась-таки с одним из
виднейших представителей общества, графом де Форшвиль. Наверное, еще нескольких
людей в этом салоне такие утверждения рассмешили бы ( в отрицании блестящего
положения Свана в обществе я находил теперь что-то чудовищное, но ведь и сам я в
Комбре -- заодно с двоюродной бабушкой -- считал, что Сван не может знаться с
"принцессами" ), -- герцогиню де Германт, например, и еще нескольких женщин,
которые, по идее, могли бы присутствовать здесь, но теперь почти не выходили --
как, например, герцогиню де Монморанси, де Муши, де Саган, -- ближайших друзей
Свана, знать не знавших этого Форшвиля, нигде и не принятого, когда они еще не
утратили связей с обществом. Дело в том, что прежнее общество, -- как лица,
претерпевшие сегодня видоизменения, светлые волосы, подмененные седыми, --
существовало только в памяти людей, число которых уменьшалось день ото дня.
Во время войны Блок перестал "выходить" и, таким образом, порвал связи с былой
своей средой обитания, -- там он, впрочем' был довольно жалкой фигуру. Зато он
по-прежнему печатал сочинения, сквозь софистический абсурд которых, чтобы не
запутаться, я силился теперь продраться -- эти сочинения были довольно
тривиальны, однако они производили впечатление редкой интеллектуальной высоты, и
многие юноши и светские женщины находили их гениальными. Вот почему, полностью
порвав с былыми своими друзьями, в восстановившемся обществе, на новой фазе
жизни он стал славен и почитаем, предстал миру великим человеком. Естественно,
юношам едва ли было известно, что его светские дебюты имели место лишь в этом
возрасте, -- тем паче, что несколько имен, уловленных им в беседах с Сен-Лу,
благоприятствовали своего рода неопределенной временной глубине его авторитета.
Во всяком случае, он казался одним из талантливых людей, которые в любую эпоху
цветут где-нибудь подле большого света, и невозможно было представить, чтобы его
существование могло протекать в каком-нибудь другом месте.
Если представители новых поколений и в грош не ставили герцогиню де Германт,
потому что она зналась с актрисами и т. п., дамы, имевшие какое-либо отношение к
ее семье, сегодня уже пожилые, по-прежнему считали ее существом необычайным, --
потому что, с одной стороны, им в точности было известно ее происхождение, ее
геральдическое первенство, ее близкие отношения с теми, кого г-жа де Форшвиль
называла royalties, равно, с другой стороны, оттого, что общением с семьей она
пренебрегала, ей с ними было скучно, и на нее никогда нельзя было рассчитывать.
Ее театральные и политические связи, о которых, впрочем, мало было известно,
только способствовали славе о ее незаурядности и, стало быть, авторитету. Так
что, если в политическом и артистическом бомонде ее принимали за "не бог весть
что", своего рода расстригу Сен-Жерменского предместья, вращающуюся в среде
заместителей министров и "звезд", в самом Сен-Жерменском предместье, если
собирались устроить необыкновенный вечер, говорили: << Стоит ли приглашать
Ориану? Она не придет. Для формы разве, но не нужно строить иллюзий >>. И если к
половине одиннадцатого, в блестящем платье и, казалось, обдавая кузин холодным
пренебрежением, Ориана появлялась на пороге, остановившись в каком-то
завораживающем презрении, если она присутствовала целый час, то празднество
дуэрьи считалось несомненно удавшимся, как в свое время театральный вечер, когда
Сара Бернар, неопределенно обещавшая содействие, на которое директор театра и не
рассчитывал, приходила-таки и с бесконечной любезностью и скромностью читала
вместо обещанного отрывка двадцать других. Благодаря присутствию Орианы, с
которой главы кабинетов говорили свысока, и которая от этого не меньше ( дух
водительствует миром314 ) тянулась к общению с ними, вечер дуэрьи -- где
присутствовали, однако, исключительно блестящие женщины, -- получал высочайшую
оценку и не шел в сравнение со всеми другими вечерами дуэрий того же season (
как сказала бы опять-таки г-жа де Форшвиль ), поскольку последних своим