Чтение 53–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

— Они оба чисты. Так чисты, как бывают лишь единицы… и оба — Дарители красоты. И ее воплощения, отмеченные смертью. Таких обычно жизнь не щадит… Но им повезло. Наш господин — я не знаю, почему он такой. Это, как сказка… но сказки не всегда бывают о счастье. А Инорэ… на свой лад он был счастлив, наверное. Я плохо знаю людей…

— Тогда не берись судить, — зло оборвал Шинори.

— Я плохо знаю людей, — спокойно продолжал младший, — но знаю своего господина, потому что он дорог мне. И поэтому я смотрел на того, кто им отмечен. Ты же не считаешь господина глупцом?

Вечером пошел дождь. Ливень — струи стучали по крыше, словно стрелы, вот-вот пробьют. «Какой же будет зима?» — подумалось Йири.

— Спой, — обратился он к юному актеру. — Одинокому на дороге сейчас несладко. А в домах — хорошо, если все свои рядом.

Айхо облокотился на руку, чуть отвернувшись, запел. Это была странная песня — ничего подобного Йири от него раньше не слышал. Она начиналась протяжно, и чем дальше, тем напряженнее становилась — словно готовая лопнуть струна. И ничего не было больше — струна и пламя, и неизвестность — струна раньше порвется или сгорит…

Оборвалась неожиданно, словно ударив — такая простая и такая жестокая.

— Таких, как мы, песня, — задумчиво произнес Йири, не двигаясь с места, не сводя глаз с узором украшенного светильника.

— Чья? — растерялся Айхо.

— Пустое… Забудь.

Глава 7. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Приближались дни мертвых, сооно тарани. Живые старались без нужды не выходить на улицы в эти дни. Во всех домах жгли ароматные свечи и палочки, вспоминали тех, кого нет, называя иными именами, не теми, что умершие носили при жизни.

Человек шел один среди ночи. Серой тенью крался меж каменных глыб, хрустя осколками тонкого льда.

Штаны на теплой подкладке — но рубаха летняя; от хлесткого ветра и холода едва спасала драная куртка. Он выглядел больным, на стертых ногах — потрепанная обувь, которую явно чинили наспех и чем придется. Он брел — в кромешной тьме, под низко нависшими тучами, грозившими разразиться снегом. В горах и предгорьях уже стояла настоящая зима.

Человек все шел и шел. Остановись он ненадолго, возможно, у него не хватило бы сил продолжать путь. Не один день блуждал он по лесам предгорья, делая подчас длинный крюк, чтобы обойти патрули и деревни, пробирался извилистыми расщелинами между высоких гор.

На вид ему было около двадцати; он был высокого роста, легкого, но крепкого сложения. Движения упругие, хищные — ни крайняя усталость, ни полузажившие раны, ни болезнь не отняли сходства с дикой лесной кошкой. Из-под тряпки, скрывающей лицо, выбивалась золотистая прядь и сверкали зеленые рысьи глаза, яркий и злой огонь которых не погасила даже усталость.

Мертвых он не боялся. Живых — тем более.

Взять у него было нечего — а судя по взгляду, он сам был опасен. Он шел только по ночам, чтобы незамеченным добраться до знакомых мест, где мог надеяться — не выдадут.

Что скажут там, куда он идет? Прогонят? Или сдадут властям? Все равно нет сил идти дальше, если прогонят…

Зима обещала быть суровой; зато как ранние морозы помогли беглецу! Да и кроме того, разве не любил он всегда зиму, несмотря на то, что душой был — огонь?

Опасаясь, чтобы первые проблески зари не застали его на открытом пространстве у реки, человек сделал усилие и ускорил шаг. И вот часам к четырем утра каменные глыбы сменились чахлым леском. А потом он заметил мерцание желтоватого огонька, прорезающего завесу утреннего сумрака.

Огонь мог развести кто угодно — лесоруб, одинокий путник, дозор… да мало ли? Мог и неуспокоившийся, тот, кого не забрали посланники Неба с этой земли.

Человек напряженно пытался разглядеть, движется огонь или нет. Потом усмехнулся.

«Попробуйте, поймайте!» — мелькнула злая мысль. Кто бы там ни был, хоть сами демоны!

Он все же свернул в сторону, хотя лезть прямо по валунам и бурелому было совсем невозможно.

Человек не сделал и полусотни шагов, как вдруг наступил на сухую ветвь, и справа от него раздался возглас: «Кто там?»

Беглец и не подумал ответить на окрик. Он распластался на земле.

Теперь те, что сидели у костра, могли подумать, что в сумраке им просто померещилась какая-то тень, а ветка хрустнула не по вине человека…

Это были стражники одного из постов дорожного патруля, который медленно двигался то в одну, то в другую сторону каждый в своем районе.

Лишь один из дозорных заметил мелькнувшую тень.

— Ты уверен, что видел его?.. — спросил другой.

— Да, — ответил первый. — Должно быть, какой-нибудь недобитый разбойник. — Голос его дрогнул. Солдаты исправно несли службу, но отдали бы все свое жалованье, лишь бы в дни сооно торани находиться под крышей хоть нищего деревенского домика.

— Конечно, разбойник, — поспешно согласился второй. — Не первый и, наверно, не последний в этих горах.

Люди вслушивались, но страх притупил чутье.

А человек почти не дышал — скорее они могли бы услышать, как шевелятся тени. Едва дозорные отвлеклись, беглец снова пустился в путь по направлению к берегу и еще до рассвета нашел убежище в пустующей, крытой соломой хижине в одной ани к югу от костра дозорных.

А вечером вышел к притоку Иэну, речке Сай. Теперь, вместо того чтобы углубиться в лес из ольхи и кленов, раскинувшийся на берегу, он счел для себя безопаснее идти прямо по реке, по выступающим на берегу камням.

Плотно запахнутая куртка с трудом спасала от пронизывающего ветра. Человек шел, скользил по мокрым камням и по льду. К трем часам утра путник прошел около двух ани.

С левого берега Сай донесся вой. В темноте трудно было определить, приближается или удаляется зверь. Если это был зверь — ведь в дни мертвых и нечисть гуляет привольно.

Человек на мгновение остановился, прислушиваясь. Надо быть настороже, не дать застигнуть себя врасплох.

Вой повторился еще несколько раз. Ему отвечали другие. Стая волков бежала по берегу Сай и, вероятно, учуяла присутствие человека.

В этих местах негде было укрыться от нападения …

Человек поспешил к лесу — хоть спиной к дереву прислониться. Не успел.

Прямо перед ним стоял волк, седой, вздыбивший шерсть на загривке. Бежать было некуда… да и не смог бы он ни убежать, ни справиться с волком сейчас.

Глаза хищника посверкивали желтым — это был зверь, не оборотень.

— Тварь…

Человек нагнулся и поднял первую попавшуюся под руку палку, короткую, но вроде крепкую.

Двигался он неловко — и ненавидел себя за это, за беспомощность и усталость.

Зверь прыгнул — промахнулся, вцепившись в рукав. Ударил волка по носу и сумел освободить руку. Невольно усмехнулся обветренными губами: вернуться туда, куда так стремился — и не оставить там даже костей!..

Дождь перестал, но все было подернуто туманом. Отступая, обороняясь с трудом, добрался до огромной кривой сосны — и вознес молитву Небесам, чего не делал уже очень давно.

Уперся спиной в дерево. Силы вернулись на миг, и взлетел на ветви, словно не было болезни и усталости. Сук хрустнул, но выдержал. А с соседней ветви блеснули два зеленых глаза. Рысь. И огромная…

Человек привалился к стволу, соображая, как бы удачней ударить дикую кошку, чтобы оглушить или хоть сбросить с дерева — но не успел.

Ему показалось, что яркие глаза полыхнули яростью и насмешкой, и в следующий миг рысь прыгнула на спину волка. Звери сцепились, забыв про человека.

Человек тихо, как мог, слез на землю и бросился прочь.

В голове вертелось — рыси не любят волков, но что заставило дикую кошку напасть? То, что волк покушался на ее добычу? Или какая-то давняя ненависть именно этой рыси к волкам? Или же… это не рысь была вовсе, а тери-тае, лесной хранитель?

Не только нечисть свободно чувствует себя в эти дни. Тери-тае — добрые существа.
* * *

Девушка напевала что-то грустное и прозрачное, голосок подрагивал — так вода катится по камешкам, неровная и гибкая. Плела песню — и чинила корзину, задумчиво перетягивая прутья толстыми нитками.

Возле крайнего валуна показалась человеческая фигура, покачнулась, оперлась на каменную глыбу. Человек вскинул голову, а потом опустил, смотрел исподлобья.

— Ой, — обронила Хину, привстала было, но тут же села опять, не выпуская корзинки из рук. Ноги стали словно из горячего киселя.

— Испугалась?

— Нет… — корзинку поставила наконец, неуверенно поднялась, пошла вперед, не сводя глаз с Аоки.

Дед Хину не слишком обрадовался гостю. Внучка убеждала, что беглеца никто не отыщет, не станут даже — неужто к помощи шин прибегнут, чтобы сбежавшего из копей найти? Не того полета птица.

— Ты и сама в это веришь, да? — мягко спросил Аоки. Девушка запнулась на полуслове. Вспомнила, что человек, который всего дороже, — не просто бывший разбойник. Так что могут и искать. Помотала головой упрямо:

— Все равно, в горах… не найдут!

Больше не поднимали этого разговора — будь что будет. Однако и вправду никто не обнаружил убежища, словно забыли или простили. Порой Хину казалось, что на всем свете их осталось трое — она, Аоки и дед.

Поначалу она боялась спать по ночам, от придуманного ей же самой шороха вскакивала, стояла у двери, прислушиваясь. Открывать не решалась — только впусти холодный воздух, все перемерзнут к утру.

Находила успокоение в домашних делах, а вот в деревеньку, что лежала внизу, по ту сторону перевала, наведывалась неохотно. Зимой-то по снегу не побегаешь, а как начали таять снега, пришлось отправляться. Продукты нужны были, Хину снадобья и коренья на продажу носила — платили неплохо, а порою просили приготовить на заказ то или это. От кашля или масло против ожогов…

Хину в деревушке всегда были рады, только девушка места себе не находила от беспокойства. И не здоровье деда ее беспокоило, а судьба желанного гостя, на чье возвращение Хину и надеяться перестала. Прибегала обратно, даром что дорога тяжелая — сама запыхавшаяся, в глазах безумный блеск, сердце колотится. Пока дверь не распахнет, не может ровно дышать.

Но судьба оставалась милостива — ни одного чужого следа Хину возле дома не видела.

Аоки рассказывал им с дедом о копях — не сразу пустился откровенничать, сперва отмалчивался, но потом почувствовал необходимость выговориться. Слова были скупыми — но жгучей ненависти, бившейся в них, хватало, чтобы понять.

Рабочие вырубали массивные блоки каменной соли. Сперва две глубокие борозды рядом, а затем ударами тяжелого бревна откалывали глыбы, дробили на мелкие куски, выносили наверх, к весам и в склад, размельчали. В полостях, остававшихся после добычи соли, стояли деревянные крепи, — но опоры нередко трескались под тяжестью пластов, и сверкающие глыбы погребали под собою рабочих…

А порой загорался воздух. Особенный, такой был лишь под землей — вспыхивал от любой искры. Аоки повезло — при нем пожар был лишь один, и огонь потушили быстро.

Соль в забоях рубили кирками, а выносили на поверхность в бочках или деревянных корытцах. В шахту всегда проникала вода, под землей собирались целые озера крепкого соляного раствора. Его выкачивали с помощью подъемника, называемого «четки».

Ворот подъемника, который приходилось вращать дни и ночи — как беспрерывно перебираемые четки монаха…

И быки тоже трудились здесь до изнеможения, таская тележки, вращая вороты подъемных машин.

В копях долго не жили, заболевали и умирали. Соль недаром называют белой смертью. Люди покрывались гноящимися язвами. Лицо и руки трескались, соль разъедала раны. От этого не лечили — не было смысла.

Обреченные на безнадежный труд пытались протестовать — тихо или бурно. Попытки бунта подавлялись мгновенно и жестоко.

Его привезли туда раненого и лечили, прежде чем приставить к работе. Хороший был врач — рука скоро стала двигаться, как и прежде.

Аоки сносно приняли старожилы копей — его похожий на пламя характер пришелся по душе многим. Аоки не избегал ссор, но часто смеялся и чем мог помогал слабым. Надсмотрщики его недолюбливали, но не трогали — молодой, хорошая рабочая сила. Надсмотрщики и работники кухни были свободными — впрочем, и некоторых сосланных порой ставили на легкие работы.

С помощью одного такого он и бежал. Немолодой, работал на кухне — и толком за ним не смотрели. Он и помог Аоки добыть все необходимое, а сам остался.

— Что с тобой сделают!? — возмущенно протестовал младший.

— Ничего. Если убьют — такова моя доля. Мне надоела жизнь. А если уйдем вместе, сразу поймают. Не вини себя, что уходишь один — вдвоем нам не выбраться. Да я и не хочу — не к кому возвращаться на воле.

Аоки было к кому и зачем возвращаться.
* * *

Предгорье Юсен

Пожилая женщина в темной крестьянской одежде набирала воду. По щеке катилась слеза.

— Как внучка? — окликнули сзади. Другая женщина смотрела сочувственно и со страхом. Первая не ответила, подхватила сосуд и сгорбившись побрела к дому.

— Урожай в этом году еще лучше, чем в прошлом, а люди мрут, — говорили вполголоса в доме деревенского старосты.

— Как он снизил налог и позволил пустые земли брать, все расти лучше стало…

— Из соседней провинции, почитай, сотня семей пришла — а он всех принимает.

— Еще бы… Засеянные поля — округам выгода.

— А что дети умирают — тоже выгода? — со злостью стукнул чашкой об стол один из зажиточных крестьян. — Да пропади он пропадом, этот достаток! Моему всего девять было!

— А Сотэ — красавица, бедняжка. Летом собирались свадьбу сыграть…

Человек, коренастый, плечистый, поднялся, опираясь о столешницу.

— Да что мы молчим все, словно мыши полевые по норкам забились! Не я один эту птицу видел!

— Опомнись, — пытался угомонить его староста, опасливо косясь по сторонам. — Черный дрозд — эко диво! В наших краях встречаются.

— И что, все возле окон летают?! С тех пор, как он… — тут и разошедшийся крестьянин невольно голос понизил, почти шепотом довершил: — Дорого нам урожай обходится!
* * *

— Что случилось? — Йири поднял глаза на помощника. Тот выглядел встревоженным и раздосадованным, неровными шагами на месте кружил, не решаясь приступить к делу. — Говорите же.

— Слухам крылья не обрежешь, — произнес Йири, выслушав. — Я давно знаю, как меня называют. И что же?

— Но крестьяне чуть не убили ваших чиновников. В трех деревнях посмели произносить такое, что их мало сравнять с землей.

— Я могу это сделать, — соединил ладони и замер. — Это легко.

Аоно поспешно кивнул:

— И послужит другим уроком и предостережением…

— Погодите. Эти деревни платили неплохой налог, так?

— Пару лет там был хороший урожай. Вы и в самом деле знаете землю. Но они — не единственные. Если не станет тех деревень, ничего всерьез не изменится…

— Я предпочитаю, чтобы в мои округа люди приходили, а не бежали отсюда. Я отдал им пустующие земли, и теперь там поля. Что же, сделать поля — пепелищем?

— Можно и без огня обойтись, Высокий.

— А потом на место, где умирали, призвать других — и заставлять строить дома? Каково же будет там в Дни мертвых?

Аоно свел брови, начиная тяготиться этим бессмысленным разговором. Ведь крестьянские волнения — не шутка. Погасить костерок, пока маленький. Не говоря уж о том, что они посмели распускать сплетни и нанести увечья чиновникам. Аоно ждал, что Высокий сразу отдаст приказ расправиться с ослушниками. Не впервой. Но тот медлил.

— Знаете, как умирают дети? Расскажите.

— Знаю, Высокий. Болезнь неизвестная. Теряют силы, руки и ноги холодеют — ложатся и не встают больше. Зимой ничего, с весной опять стало плохо.

— И началось около года назад…

Долго стоял, переплетя пальцы, разглядывал узор на решетке. Аоно сам себе не решался признаться, как раздражала эта манера замолкать в полной неподвижности и думать непонятно о чем. Если бы горячился, выказывал гнев, хоть намеком давал понять, каковы его чувства и намерения! Нет — улетает мыслями куда-то, а ты стой, как болван, и жди, что из этого последует.

— Я поеду туда.

Кликнул слугу:

— Оседлайте Рыжего.

— Что вы хотите делать?

— Переселенцы пришли два года назад и после тоже появлялись новые семьи. Они что-то принесли с собой… быть может, невольно. Почему все молчали об этих смертях?

— Какие-то крестьяне… налоги они платили исправно и поля возделывались хорошо.

— Это — главное, да?

Он казался спокойным, но уголки губ чуть вздрагивали.

— Будут ли распоряжения наказать виновных? Ваша воля нарушена…

— Это — потом.

Сделал шаг, оказался совсем рядом.

— Я должен понять.
* * *

Жители, мужчины и женщины, работавшие в поле и на огородах или занятые иными делами, упали наземь, в пыль опустив лицо, когда небольшой отряд на превосходных конях промчался по узким дорогам и остановился посреди деревни.

— Кто здесь главный?

Староста, белее молока, выдвинулся навстречу.