Рязани и двукратного погрома Нижнего! После ссор, споров, угроз и
всяческой взаимной хулы?! Кого там обещал или не обещал Митяй поминать в
молитвах, получая ярлык, подписанный Тюляком (из Мамаевых рук получая!
Словно бы уже и стал митрополитом всея Руси!), дело десятое! В эту пору, в
этом накале страстей поминанья уже мало что значили! А вот почет,
устроенный Митяю в Орде, и, забегая вперед, поимка Ивана Вельяминова (о
чем знали тоже, возлагая - и справедливо - вину в том на того же
Михаила-Митяя) - вот это весило на весах судьбы! Весило тяжко, совсем уж
перетерев, почти перетерев ниточку Дамоклова меча. Иван Вельяминов был
взят обманом. А честь в те века еще много значила для русичей! <Рыцарская
честь>, как сказали бы мы теперь, позабыв о высокой морали собственных
предков, о том, что и преступления совершая, и нарушая заповеди Христовы,
мучились они совестью, страдали и знали, что именно нарушают заповеди и от
совести, от заветов Христовых отступают, а не творят, что велят, <наше,
мол, дело маленькое>, как это, увы, сплошь и рядом видим мы теперь! Да что
говорить! Еще в прошлом веке, сто тридцать всего-то лет назад, палача
искали, найти не могли, преступник, на пожизненное заключение осужденный,
и тот отказался... Скажете: а преступление совершилось, однако! С
Митяем-то! Да. Совершилось. Но что чувствовали, что думали эти люди,
совершая, быть может, для себя-то самих не убийство, но казнь? Хотя и
казнь - убийство... Но это уж как посмотреть! Век был труден, и нравы были
суровы по необходимости. Кровь лилась не где-то там в неслышимых и
невидимых застенках, а прилюдно, и армия в войнах жила грабежом. И
все-таки - и тем паче - была мораль! И была вера! И преступник в конце
концов не токмо от меча - и от моральной расплаты не уходил. Как не ушел
от нее и архимандрит переяславский Пимен.
бежал из Орды? Ехал ли он в Тверь, пробираясь сквозь московские пределы,
дабы поднять Михайлу Тверского на новый ратный спор с Москвою? А почему бы
и нет? И роскошное разрешение конфликта! Дипломата-изменника хватают и
предают заслуженной казни, чем расстраивается новый союз Орды с Тверью,
князь Дмитрий обеспечивает себе спокойный тыл и все силы бросает на
разгром Мамая. Красиво! Только неверно! За каким чертом было Ивану
Вельяминову рисковать и переть через Серпухов, город Владимира Андреича,
двоюродного брата великого князя Дмитрия? Куда проще было взять чуть
западнее и обогнуть Московскую волость по владениям Литвы! Да и неужели,
ежели надобно было связаться с Михайлой Тверским, те же фряги не нашли бы
к тому пути понадежнее и попрямее? И неужели неудача единого человека, да
еще за год до похода, могла бы что-то существенно изменить в дипломатии
государей? И что это за поимка, при которой потребовалось Ивана в чем-то
уверить и в чем-то потом обмануть? <Обольстивше его и преухитривше,
изымаша его в Серпухове и приведоша его на Москву>.
человека, изверившегося и усталого от гнева, понявшего тщету прежних
усилий своих! Бежал ли он попросту от Мамая, не вынеся этой своей двойной
жизни, надеясь в душе, что должен все же прислушаться ежели не Дмитрий
сам, то совет боярский к голосу разума и не дарить Литву католикам, не
рукополагать Митяя на престол владычный, а его, Ивана, помиловать или хотя
бы оставить в живых... С тем, дабы сын не потерпел за измену отца и не
лишился родины! А потомки Ивана лишены были-таки родового добра, места и
памяти. <От Ивана дети, - сказано в Государевом родословце, - опалы для в
своем роду и в счете не стояли>. Получив поместья в Тверской земле, его
потомки вымерли, <угасли> где-то еще через столетие, так и не воротивши на
родину свою.
ему тем же, скажем, Федором Кошкою, бессменным московским послом в Орде,
какое-то снисхождение? Чем <обольстили> Ивана? И чем и как <переухитрили>
его? Не ведая, не скажешь. А коли сочинять, так надобно и обвинять кого-то
в содеянной пакости. А там и расплачивайся за собственную ложь! Не хочу.
борьбы заключить себя в оковы. Как везут его в закрытом возке на Москву. И
не просто все произошло, и не быстро! Жив и в силе Тимофей Вельяминов,
дядя. В силе братья, Микула и Полиевкт. Живы вдовы, среди коих - вдова
Василия Васильича, мать Ивана. Это сколько хождений, сколько уговоров,
умаливаний великого князя и бояр думных! А народный шум, а толки по
Москве, где его тоже упорно, как и в Орде, продолжают называть тысяцким! И
плач, и скорбь, и вопль - и все доходит туда, к престолу власти, до вышних
горниц. И тытышкая своих умножившихся детей, подкидывая вверх первенца - а
Василий визжит, хватаясь за пальцы отца, - слушая Евдокию, тоже
взволнованно-угнетенную во все эти дни, Дмитрий мрачно молчит, супит брови
- он сейчас порою кажет старше своих лет - и думает. И заново перебирает
все обиды свои, от Ивана полученные, и то они кажут ему большими, как
горы, а то малыми, детскими... Эка! На охоте на коне обскакал! А измена,
сиденье во стане Мамаевом? Об этом не говорят, знают и то, что есть у
каждого боярина право вольного отъезда кому куда любо, древнее право,
мало-таки применяемое, но есть! Из Литвы-то бегут на Москву! И как тут
посудить: измена ли, али право отъезда простое? Но ярлык Михайле, но война
с Тверью, но Ольгердовы нахождения! Но ведь не наводил Иван Ольгерда на
Русь! И бежал, оскорбясь тем только, что после смерти отца не получил
родового звания тысяцкого! Но измена, но фряги... Да ведь ныне-то о тех
самых фрягах, об их замыслах дольних и явился предупредить Иван?!
Ивану, князь должен его, Митяя, в измене обвинить!) требует Митяй от князя
казни отступника! Непременной требует, прилюдной казни! И с тем уезжает. А
князю еще пять недель выслушивать просьбы, упреки, советы, понуждения и
мольбы. И Кошка ходит теперь в башню, где заперт Иван, и тупится, встречая
ленивую презрительную усмешку уставшего жить Вельяминова, выслушивая его
укоризненные тяжелые слова:
глиняный кувшин с водою на столе. За нуждою Ивана, скованного, отводят в
отхожее место, устроенное прямо в бойницах стены. Еду приносят, отпирая и
запирая вновь железную решетку дверей. Башня приспособлена для боя, не для
тюрьмы. В узких бойницах - Москва, ряды хором, лабазы, погосты и храмы и
дальние, до окоема, синеющие леса. Там, за ними, Орда, из которой он ушел
и куда не хочет даже теперь возвращаться опять! Он уже не мыслит, что его
поймут, простят, что он еще погодится великому князю московскому. Он все
понял. И ждет.
Словно видит теперь, как он, отбиваясь от всех просьб и упреков, идет к
одному: избавить себя от вечного укора своего, вечного соперника, который
паче татар и Ольгерда застил ему свет всю жизнь! С самого детства! И
теперь выпустить? Нет!
канцелярии. Пишут многоразличные обвинения дьяки. Бояре составляют обчий,
всею думою, приговор.
теперь не казнить Ивана, вечную язву, вечную зазнобу свою! Должен казнить!
И смутно чует, что, казнив, лишит себя чего-то, не восстановимого уже
ничьею волей. Чует и потому медлит. Не слушает Акинфичей, ни Мининых, ни
Редегиных, никого! Ни даже брата. Владимир Андреич приехал-таки просить за
поиманного.
большой, тоже широкий, в русой, кольцами, бороде, и говорит простодушно,
обтирая поминутно лицо полотняным платом. Жарынь! И в улицах, и в палатах
жарынь - август!
думает Дмитрий. И молчит. Сейчас зайдет Евдокия, слуги учнут накрывать
столы, носить блюда... Вбегает княжич Василий, живо лезет на колени к
дяде, трогает того за бороду... Владимир бесхитростен, Дмитрий никогда не
боится, что брат восстанет или покусится на великокняжеский стол. И
все-таки сейчас почти ненавидит его. Владимиру легко! Попросил за Ивана -
и чист! А отпускать (и что делать тогда?!) мне ведь придется! Возвращать
терема, поместья, стада... Возвращать, вручать тысяцкое? Нет, только не
это! Иван Вельяминов предал его в споре с Ордою и Тверью и должен, обязан
умереть!
заговоре противу православия?! Надобно сходить! И чует князь, что не
может. Боится. В последний час, перед казнью, одним видом своим, статью,
прищуром умных глаз оскорбит, унизит его Иван! Скажет что-нибудь...
<Князек ты...> Или иное что... Не могу! Не хочу! Пусть умрет! Пусть
освободит сердце от постоянного гнева и обиды! Да, он хорош, умен, лучше
меня, но пусть он умрет! Я хочу, чтобы он умер! Я хочу!!! Слышите? Вы!
Все! И те, кто требует смерти Ивана, тоже!
что не казнит - убивает, и не может с собой совладать!
ликом стал иконописно красив, таким и в Орде не был! Будто плотяное ушло,
осталось одно духовное. Да и непросто пять недель ожидать казни! Подлая
плоть просит, кричит, требует снисхождения, временем до того - себя бы
убил! И одно лишь остает: напоследях поговорить, побаять с Дмитрием! Быть
может, и посоветовать что. В Орде насмотрелся всякого! Но не придет князь.
Струсит толстый Митька! Ну что ж! Стати мне с тобою пред Господом! В мире
том... Да рассудит по истине и того, и другого!
поговорили вдвоем напоследях всласть без ушей лишних! Мелок ты! Ошибся в