Чтение 53–й страницы книги ~Цусима~

На следующий день все боевые суда эскадры вышли в море. В бухте остались
только транспорты и крейсер "Алмаз", чтобы покончить с погрузкой угля. На
"Алмазе" теперь поднял брейд-вымпел заведующий транспортами, капитан 1-го
ранга Радлов, а контр-адмирал Энквист перенес свой флаг на крейсер "Олег".

Четыре дня эскадра болталась на просторе, то стопоря машины, то давая
тихий ход кораблям, чтобы сохранить хоть приблизительный строй. Все время
держались в виду бухты Камранг. Это было самое нелепое наше скитание. Тем
временем Рожественский сносился через Сайгон по телеграфу с Петербургом.

Теперь более определенно выяснилось, что где-то здесь

мы

должны
встретиться с эскадрой Небогатова. Кроме того, пришлось ждать разгрузки
пароходов "Ева", "Дагмара" и "N 3", доставивших из Сайгона провизию, уголь,
припасы.

Наблюдая жизнь на корабле, я все больше удивлялся бессилию командного
состава удержать власть над своими подчиненными. Бывало, стоило только
услышать: "Все наверх!" - и сотни людей бросались к трапам, сшибая друг
друга. А теперь при срочных авральных работах многие матросы с такой же
поспешностью летели с верхней палубы вниз и прятались по трюмам. Даже
молодые матросы перестали бояться начальства.

Вспомнилось, как я, будучи новобранцем, смотрел на морских офицеров. Мое
знакомство с ними началось в Кронштадте, где я был водворен в один из
флотских экипажей. До этого я встретил в Петербурге каких-то кавалеристов,
прогарцевавших по улице на сытых и стройных конях. Эти офицеры удивили меня
оригинальностью своего наряда, и только. Ничего тут особенного не было. На
конях и сам я в своем селе Матвеевском ездил верхом в ночное, правда, без
седла и не так, может быть, красиво. Совсем иное впечатление произвели на
меня морские офицеры. В воображении своем я связывал их с кораблями, на
которых они плавают по синим морям, переживают бури, бывают в чужих странах,
совершают кругосветные путешествия и видят всякие чудеса земного шара. Мне
казалось, что нужно иметь колоссальные знания, чтобы по компасу и звездам -
как объясняли старые матросы - определить, в какой части океана находится
судно. Все это было для меня необычно, необычна была и сама форма, какую
носили морские офицеры. В особенности я поражался, когда видел их в черных
парадных мундирах с эполетами, с орденами, в треугольных шляпах. Этот блеск
ошарашивал меня, подчеркивая мое ничтожество. Я, вылезший из деревенской
глуши и грязи, смотрел на офицеров, как на людей особой породы, с красивыми
благородными лицами, чрезвычайно талантливых. И разве я мог в то время
заподозрить кого-нибудь из них в нечестных поступках?

Отец мой, бывший николаевский солдат, воспитывая меня, часто внушал:

- Ежели тебе, Алешка, придется попасть на военную службу, то служи
по-настоящему. Будут бить - терпи. За одного битого десять небитых дают. И
помни - за богом молитва, а за царем служба никогда не пропадут.

Я поверил его словам и, явившись во флот, ревностно, со всей страстностью
своего темперамента принялся за службу. Период новобранства длился около
четырех месяцев и запечатлелся в моей памяти, как отвратительный сон.

Капралы, инструкторы, фельдфебель принимали самые решительные меры к
тому, чтобы вышибить из нас деревенский дух. В шесть часов утра горнист на
дворе играл побудку. Мы очумело вскакивали, заправляли свои койки, наскоро
пили чай с черным хлебом и целым взводом в сорок человек становились в своей
камере на гимнастику. Инструктор командовал, а мы выкидывали руки вперед,
вверх, в стороны, вниз. Против гимнастики ничего нельзя было бы возразить,
если бы ей не злоупотребляли. А нас, например, заставляли проделывать бег на
месте с выкидыванием колен то вперед, то назад до тех пор, пока не только
все белье становилось мокрым от пота, но и разбитые подошвы сапог промокали
насквозь. Еще труднее было выполнять "лягушечье путешествие".

Заключалось оно в том, что все сорок человек опускались на корточки в
затылок друг другу и, выставив руки вперед, прыгали вдоль стен камеры, по
нескольку раз огибая ряды коек. Тут все зависело от настроения инструктора.
Если он был не в духе, то это глупейшее прыганье затягивалось, и тогда глаза
застилались зеленым туманом. Некоторые новобранцы не выдерживали такой пытки
и падали.

- Отяжелели, окаянные, с мякинным брюхом! - ревел

инструктор

и
подбадривал падающих пинком.

Потом нас выгоняли во двор. Там учились маршировке, всяким захождениям,
поворотам, ружейным приемам, бегали по двору. Инструктор говорил нам:

- Если я скомандую "смирно", это значит - не дыши, замри. Забудь, как
отца и мать зовут, и только слушай, что дальше последует от меня.

Вообще он относился к нам так, как будто мы были его заклятыми врагами.

После обеда наступал короткий отдых, но иногда в это время заставляли нас
пилить и колоть дрова. Потом опять выгоняли на двор для маршировки.

Вечером, поужинав, мы измученные, отупевшие, рассаживались по койкам в
камере и занимались словесностью. Из нее мало мы черпали знаний. Главный
упор делался на дисциплину, на чинопочитание, на верность царю. Заучивали
имена царствующего дома и фамилии начальства, начиная от командующего
флотом, кончая ротным командиром. Тут же инструктор рассказывал нам, как
различать чины. Все делалось с матерной бранью и мордобойством.

Часов в семь все занятия кончались. Пока не скомандуют "на справку", мы
могли писать письма, читать книги и веселиться. Некоторые, пользуясь
небольшим промежутком свободного времени, бежали на двор, в прачечную, в
кирпичное помещение и стирали там свои рубашки и подштанники. Развешивать их
на чердаке было рискованно - украдут. Поэтому каждый новобранец расстилал
сырое белье под простыню, чтобы за ночь просушить его температурой своего
тела.

Тяжелый рабочий день заканчивался справкой и вечерними молитвами.

Привертывались газовые рожки, за исключением одного. В камере было
полусумрачно. Кто-нибудь из нас назначался дежурным, а остальные тридцать
девять человек укладывались спать - каждый на свою койку, на соломенный
тюфяк, под серое казенное одеяло. Воздух сгущался смрадом человеческих
испарений.

Так продолжалось изо дня в день.

Я исполнял все служебные обязанности самым добросовестным образом. Меня
нельзя было причислить к глупым ребятам. До службы я прочитал порядочно
книг, а это очень помогло мне в изучении словесности. При своей недурной
памяти я в один месяц выучил матросский устав наизусть. Новобранцев до
принятия присяги не полагалось отпускать в город поодиночке, но инструктор,
ввиду моего необычайного успеха по словесности, сделал для меня исключение.

- Смотри в оба, - наказывал он мне. - Знай, кому нужно козырнуть, кому -
стать во фронт.

- Есть, господин обучающий.

- Если подведешь меня, я из тебя яичницу сделаю. Все это мне казалось
нормальным.

Гуляя по городу, я отдавал честь встречающимся офицерам по всем правилам.

Правда, проделывал я это не без волнения, но ко мне никто не придирался.

Захотелось посмотреть офицерские флигели, и я, свернув на Екатерининскую
улицу, зашагал вдоль сквера. Как после узнал я, здесь никогда не гуляли
матросы, боясь столкновения с начальством. Не прошло и пяти минут, как
навстречу мне показался человек с седыми бакенбардами. Какой у него был чин?
Я еще ни разу не видал живого адмирала, но уже знал, какие у него должны
быть погоны: золотые, с зигзагами, с черными орлами. Эти погоны можно было
видеть в экипаже за стеклами. В голове у меня крутилась мысль:

если по одному орлу на каждом плече - значит, контр-адмирал, по два -
вице-адмирал, по три - полный адмирал. А этот человек с седыми бакенбардами
совсем не имел погонов, но зато воротник и полы его черной шинели были в
золотых позументах и на них в один ряд разместились десятки черных орлов.
Неужели я попался сверх-адмиралу? Почему мне инструктор ничего не объяснил о
такой форме? Мне некуда было свернуть в сторону и спрятаться. Я сошел с
тротуара и за три шага до встречи со страшным человеком стал во фронт.
Старик с позументами и орлами тоже вдруг остановился и, удивленно глядя на
меня, задвигал седыми бакенбардами. "Ну, пропал я", - мелькнуло у меня в
голове.

- Долго ты, дурак, так будешь стоять?

От его голоса, проскрипевшего в морозном воздухе, как ржавые петли
калитки, и от его выпуклых и тусклых глаз, напоминающих пузыри на мутной
луже, мне стало не по себе. Моя рука, поднятая к фуражке, дрожала.

- Иди, дурак, дальше, не стой столбом.

Он захихикал мелким дробным смешком, а я пошагал дальше, употребляя все
усилия на то, чтобы скорее от него удалиться. Через минуту я оглянулся - он
стоял на том же месте и смеялся мне вслед. У меня пропала всякая охота
гулять, и я торопился скорее попасть в экипаж. Почему этот человек с орлами
назвал меня дураком? Разве я стал перед ним во фронт не так, как нужно? Я
был так занят сверх-адмиралом, что не успел козырнуть встретившемуся
лейтенанту. Он подозвал меня к себе и спросил:

- Почему честь не отдаешь?

- Виноват, ваше высокоблагородие, задумался.

Лейтенант выругался матерно, постучал кулаком по моему лбу и сказал почти
ласково:

- Не нужно задумываться на военной службе.

Я остался благодарен ему, что он не записал моей фамилии. В экипаже от
старых матросов я узнал, перед кем мне пришлось стать во фронт. Это был не
сверх-адмирал, а флотский швейцар из бывших матросов! Мне было стыдно за
свой промах.

Через несколько месяцев я принял присягу и стал матросом 2-й статьи. С
поступлением в плаванье жизнь улучшилась. Мое первое представление о морских
офицерах постепенно изменялось. Оказалось, что эти благородные люди так же
ругаются матерно, как и мужики в нашем селе, и даже дерутся.

Потом я узнал, что многие из них напиваются и устраивают скандалы,
занимаются азартными играми и посещают публичные дома. Катилось время.

Меня повысили в матросы 1-й статьи, а потом, когда кончил школу
баталеров, произвели в унтер-офицеры. Я еще больше освоился с условиями и
бытом императорского флота. Деревенская наивность исчезла, наставления отца
перестали для меня звучать правдиво.