ваших намерениях относительно обращения индусов я ничего не
смыслю и судить об этом не берусь. А вот наша задача -- со
временем привить языческому сброду ростки культуры и дать
мало-мальские понятия о приличиях, но дальше этого, полагаю,
нам не продвинуться никогда!
сейчас назвали приличиями, -- это христианская нравственность!
индусу, что вы питаете к нему любовь. Он тут же начнет
что-нибудь у вас выклянчивать, а кончит тем, что стащит у вас
рубашку!
дело как бы с недорослями, которые еще не созрели для понятий
чести и закона. Но это вам не благонравные английские
школьники, нет, это народ хитрых черных мошенников,
постыднейшие вещи -- для них величайшее удовольствие. Вы еще
вспомните мои слова!
узнать и для начала решил прилежно и послушно научиться всему,
чему сможет, в этом доме, однако затем делать то, что сам
сочтет справедливым и разумным. И все же, прав или не прав был
суровый Бредли в своих суждениях, с первой же минуты, когда
Эгион увидел чудовищный храм и недосягаемых в гордом величии
брахманов, ему стало ясно: его миссия в этой стране потребует
гораздо больших трудов и усилий, чем он полагал ранее.
миссионер привез из Англии свое имущество. Он тщательно
распаковал все, сложил рубашки с рубашками, книги с книгами и
вдруг заметил, что некоторые давно знакомые вещи настроили его
на задумчивый лад. То были подвернувшаяся ему под руку
небольшая гравюра в черной рамке с треснувшим в дороге стеклом
-- портрет господина Дефо4, сочинителя "Робинзона Крузо", и
старый любимый молитвенник, еще в детстве подаренный Роберту
матерью; однако чуть позже он увидел добрый путевой знак,
указывающий в будущее, -- карту Индии, подарок дяди, и два
сачка со стальными обручами для ловли бабочек, еще в Лондоне
изготовленные по заказу Эгиона. Один сачок он сразу же отложил
в сторону -- он должен был пригодиться в самые ближайшие дни.
места, гравюрка висела над кроватью, в комнате воцарились
чистота и порядок. Ножки кровати и стола Эгион, как ему
посоветовали, поставил в наполненные водой глиняные мисочки,
чтобы уберечься от муравьев, Бредли весь день отсутствовал,
занимался своими торговыми делами, и молодой человек чувствовал
себя неловко, когда почтительный слуга знаками пригласил его
обедать и молча прислуживал ему за столом, он же не мог
произнести ни слова на понятном индусу языке.
занятиям. В доме появился красивый черноглазый юноша, которого
Бредли представил Эгиону, звали его Вьярденья, он должен был
обучать миссионера хиндустани. Учтивый молодой индиец бегло
говорил по-английски и имел безукоризненные манеры; правда,
когда ничего не подозревающий англичанин протянул ему руку,
чтобы поздороваться, он в ужасе отпрянул, и в дальнейшем
неизменно уклонялся от любого физического соприкосновения с
белым человеком, ибо коснуться европейца значило бы осквернить
себя -- индус принадлежал к одной из высших каст. Он также ни
за что не соглашался сесть на стул, если перед тем на нем сидел
белый, каждый день он приносил с собой скатанный в трубку
красивый плетеный коврик, расстилал его на кирпичном полу и
садился, поджав ноги, но сохраняя прямую и горделивую осанку.
Ученик, чье прилежание, по-видимому, вполне удовлетворяло
учителя, попытался перенять у него это уменье и во время
занятий корчился на таком же коврике, несмотря на то, что на
первых порах спина и ноги с непривычки сильно болели. Терпеливо
и старательно заучивал он слово за словом, начав с самых
обычных приветствий, которые индийский юноша с улыбкой повторял
снова и снова, не зная усталости; каждый день он храбро
бросался в схватку с гортанными и горловыми звуками чужого
языка, которые поначалу казались ему каким-то невнятным
клекотом и которые теперь он научился различать и произносить.
предобеденные часы пролетали поэтому как один миг в обществе
учтивого наставника, который держался так, будто он --
наследный принц, лишь в силу обстоятельств вынужденный давать
уроки отпрыску буржуазного семейства, то в послеобеденное время
и особенно вечерами Эгион чувствовал глубокое одиночество.
Отношения с хозяином дома оставались неопределенными, держался
же он с Эгионом не то как благодетель, не то как своего рода
начальник; впрочем, Бредли редко сидел дома, обычно он приходил
пешком или приезжал на лошади из города в полдень к обеду, во
время которого восседал во главе стола, иной раз он приглашал
своего секретаря англичанина, после обеда часа два-три лежал на
веранде и курил, а под вечер снова отправлялся в свою городскую
контору или на склад. Ему случалось иногда и уезжать на
несколько дней, чтобы закупить продовольствие, и его сосед
ничего не имел против, ибо при всех стараниях так и не сумел
подружиться с грубым и неразговорчивым торговцем. Да к тому же
было в образе жизни мистера Бредли нечто, чего молодой
миссионер никак не мог бы одобрить. Время от времени Бредли и
его секретарь по вечерам напивались допьяна, потягивая смесь
рома, воды и лимонного сока; в первые дни по приезде молодой
проповедник не раз получал приглашение присоединиться к ним, но
всякий раз отвечал вежливым отказом.
отличалась особым разнообразием. Он было попробовал применить
на практике свои скудные познания в хиндустани и, чтобы
скоротать долгие тоскливые часы перед приходом вечера, когда
деревянный дом из-за палящего зноя превращался в осажденную
крепость, стал наведываться в кухню и заводить разговоры со
слугами. Повар-магометанин нагло не ответил на приветствие,
сделав вид, будто вообще не замечает Эгиона, зато водонос и
мальчик-слуга, которые часами просиживали на циновках без
всякого дела и жевали бетель, были не прочь позабавиться тем,
как белый господин силится что-то сказать на хиндустани.
как раз в ту минуту, когда эти два пройдохи шлепали себя по
ляжкам и во все горло хохотали, потешаясь над произношением и
ошибками миссионера; при виде такого веселья Бредли поджал
губы, немедленно наградил затрещиной боя, дал пинка водоносу и
молча увел из кухни испуганного Эгиона. Когда они вошли в
комнату, Бредли довольно зло сказал:
с этой публикой. Вы ведь портите моих слуг. Конечно, конечно --
из лучших побуждений. Но это же ни в какие ворота не лезет:
англичанин выставляет себя на посмешище перед черномазыми
наглецами!
Бредли вышел вон.
когда посещал церковь, что делал весьма аккуратно, однажды он
даже произнес проповедь, заменив здешнего довольно нерадивого
священника-англичанина. У себя дома Эгион с любовью
проповедовал крестьянам и ткачам, здесь же, перед этой холодной
паствой, -- богатые коммерсанты, усталые болезненные дамы,
жизнерадостные молодые чиновники -- он почувствовал отчуждение
и скуку. Торгашеская расчетливость или же властность и
авантюристическая складка этих людей, выжимавших соки из
богатой страны, но не находивших для ее уроженцев ни единого
доброго слова, претили ему, и постепенно все его представления
переменились, он неизменно брал индусов под свою защиту,
напоминал европейцам об их долге перед здешним народом и потому
вскоре снискал всеобщие насмешки, неприязнь и презрение,
прослыв фантазером и простаком.
его нынешнее положение, но в такие минуты душа Эгиона находила
утешение, которое еще ни разу его не обмануло. Он собирался в
путь, подвешивал к поясу ботанизирку, брал сачок, к которому
приделал длинную тонкую рукоять из бамбука. Именно то, на что
без конца жаловались англичане -- изнурительный зной, тяжелый
климат Индии, -- его восхищало и радовало, потому что он был
бодр душой и телом и не позволял себе разнежиться. Для
естественнонаучных занятий и увлечений эта страна была поистине
необъятной сокровищницей: здесь на каждом шагу ожидали путника
невиданные цветы и травы, бабочки и птицы, и Эгион решил со
временем непременно узнать имена всех этих незнакомцев.
Редкостные ящерицы и скорпионы, громадные толстые сороконожки и
прочие сказочные создания уже меньше его пугали, а после того,
как он храбро убил деревянным ведерком большую змею, заползшую