Заболотному, когда начали спускаться но широкой лестнице вниз к машине.- Я
уверена, что нас бы они пустили...
удивлением наш командор.- Кому же, как не нам, здесь проявить
интернациональную сознательность? Иначе сказали бы: ну и ну!..
нами следом, старательно ступая со ступеньки на ступеньку и не обращая
никакого внимания на призывы матери, той веселой пышногрудой Мадонны, о
которой Лида на обратном пути скажет почтительно:
наших смуглых стенных матерей - здоровьем пышет, темной красотой, как
вишня августовская, само плодородие могла бы олицетворять, когда, прижимая
с цыанской небрежностью одного младенца к груди, одновременно подзывает
другого, правда, голосом несердитым и без особой тревоги, просто "Джонни"
да "Джонни" нараспев, а Джонни этот, склонный к самостоятельности, и ухом
не ведет, упрямо топает дальше, за нами по бетонным, еще трудным для него
ступеням, пока наконец Заболотныи - под смех пикетчиц - наклонился и взял
черного карапуза на руки.
нового друга назад, где мальчонка, радостно встреченный
песиком-забастовщиком, был с надлежащей церемонией водворен между
колоннами рядом со своей цветущей мамой:
следовало ожидать, уже белел налепленный "тикет" - привет от здешней
полиции, хорошо знакомый всем водителям талон, по которому вам следует
заплатить штраф за неправильное паркование - за то, что оставили машину
там, где стоять ей не положено.
целой коллекции других тикотов, комком запихнутых за щиток от солнца,- их
они с "миссис Заболотной" изрядно нахватали где-то в прош - лых поездках,
потому что, как иронически объясняет мои друг, все как-то им редко удается
припарковаться, не нарушая правил.
оглядываемся, напоследок обводя взором живописную группу тех живых
бастующих мадонн, чьи взмахи рук, пока отъезжаем, исконным жестом
провожают нас от центрального входа музея. Фигуры пикетчиц все дальше и
дальше, они быстро сливаются, тают среди колонн Аг1 Мпзешп, этого серого
массивного храма искусств в пышном каменном убранстве. Издали видим опять
лишь помпезный фасад его с надписью Аг1 Мизеиш, с барочной лепкой, где,
рассыпавшись по фризам, античные воины в шеломах, в туниках, столько уж
лет в воинственном напряжении ведут свой нескончаемый поединок.
в нашу Терновщину и куда потом исчезал. Слышали мы только от учителя
Андрея Галактионовича, у которого Художник иногда останавливался, что в
молодости этот странный для нас человек учился в Академии, дружил с Ильёй
Репиным и Куинджи, а одна из его ранних картин будто была даже отмечена
золотой медалью на выставке в Париже. Лунное сияние передал, как никто,
однако после того и сам не смог свое достижение повторить...
несчастливая любовь и еще какие-то жизненные неурядицы привели его снова в
наши края, и вот мы уже видим, как идет он полевой дорожкой в длинном
поношенном плаще, в помятой старой шляпе. На боку болтается плоский
сундучок с художническими принадлежностями, в руке иногда - палка,
простая, вишневая. Шествует кудато Художник, и непроницаемое лицо его с
суровыми усами освещает утренняя заря. Все как-то получалось, что она ему
светила навстречу из-за Чаполочевой горы, из-за наших терновщанских
оврагов.
присматривался ко всему, что там растет, а больше всего к тому, что
способно быть красителем. Не оставлял без внимания растеньице самое
незавидное, пусть то будет чертополох, чистотел или даже наш вездесущий
паслен... Всматривался внимательно. Растирал, разминал пальцами па ладони
сок из стебля или из плода. Искал таких красок, чтобы не линяли, не
боялись времени. Совсем не линялых искал, вечных! А чтобы не блекли, не
тускнели - для этого, оказывается, еще нужен и воск какой-то особенный, от
хорошей пчелы, самый чистый... Таким вот образом Художник очутился па
пасеке У Романа, где у него потом и возникла мысль нарисовать Надьку...
в своей захламленной каморке портрет Надьки, мы в мгновение ока узнали ее
- так разительно было сходство во всем: и знакомое трепетанье улыбки, и
наклон головы, врожденная грациозность и приветливый блеск глаз...
появляться в наших степях, мы и думать не могли, на что способен странный
этот человек, хотя для пас, детворы, всегда в его личности крылось что-то
загадочное, начиная с его видавшего виды плаща, небрежно разметанного
полами. Потому что никто в Терповщине такой одежды не носил, видели мы
армяки, кобеняки, кожухи, свитки, бекеши, перешитые из шинелей, а тут вот
появляется человек в такой необычной, вроде бы дьяконской, и все ж не
дьяконской хламиде...
непреодолимой страстью - найти что задумал, ищет он везде, вот и в наших
краях те чудокраски, которые не отцветали бы, не тускнели от времени, жили
бы, сохраняя вечную свежесть, сочность и чистоту тонов последождевой
радуги... Словом, и взаправду были бы как живые! Богачи хуторяне порой,
развлекаясь, пытались делать из Художника посмешище: "Эй, пане маляр,
когда вы уже стоящей шапкой обзаведетесь? На вашей шляпе и плохая курица
гнездо не захочет мостить!"
на них внимания, он, знай, искал свое, будучи уверен, что вот-вот, еще
чуть-чуточку и он непременно найдет те свои колдовские краски, может
случиться, что именно из нашей, пусть и не такой уж богатой растительности
добудет их, может из лопухов, из бузины, из лепестков мака или из паслена,
из чего-нибудь самого обычного извлечет их, те вечные красители. "Вот
увиди те,- говорил иногда он Андрею Галактионопичу,- рано или поздно
засветятся они у меня под кистью, подобно знаменитым органическим краскам
древней Индии... Заиграют небесной лазурью, лаская глаз, запламенсют
цветом утренней зари!" А почему бы и нет? - думалось нам, малышам. Ведь
все у нас есть - и паслены густо-синие, подсолнухи золотые и такой же цвет
тыквы на огородах.
лазурь над степью - все есть, сумей только добыть с полей и небес, со всей
природы извлечь ту красоту, которая бы вечно жила, никогда не поблекла,
будучи умело перенесена - да еще с воском пчелиным - на густое, с
терновщанской конопли тканное полотно!
и вправду он из наших бурьянов может составить краски, что все переживут?
Иногда, бывало, даже поспорим меж собой: возможно ли такое? Однако
сомнения сомнениями, а вот после того, как Художник побродит по нашим
полям, над каждой травинкой колдуя, ко всему присматриваясь,- после этого
вроде бы и бурьяны наши становятся иными... Набирают цену!
"зеленого змия", не потому ли и в нашей глуши очутился после своего
парижского золота?
он и не желал, видимо, считая вполне нормальным для себя такой способ
существования. Вечный странник - ну и что? От села до села, с тропинки на
шлях, с одной дороги на другую, да впрочем, разве и не схожи они все между
собой? Видеть этого скитальца нам приходилось не так уж и часто, исчезнет,
бывало, надолго, без вести пропадет, разве что случайно услышим от людей,
ездивших на станцию, будто бы видели его где-то там: зеленым змием
поверженный, па перроне валялся, запущенный, истрепанный - но узнать. А
потом откуда ни возьмись снова появляется он на нашей полевой дорожке,
видим усы его оттопыренные, глаза навыкате, плоский сундучок, нигде не
потерявшись, болтается через плечо, и когда наш странствующий Художник,