неосвещенная лестница ведет в темный коридор, где топится жаровня,
отбрасывая зловещие блики на ближайшие предметы и распространяя вокруг
немножко тепла. По левой стене этого коридора - двери камер, только отсюда к
ним и можно подойти. Таких коридоров три, один над другим, и три ряда камер,
совершенно одинаковых по размеру, устройству и внешнему виду. До утверждения
приговора все смертники в пять часов пополудни переводятся в эти камеры из
общей; здесь их запирают, но до десяти часов вечера разрешают жечь свечу; и
здесь они остаются до семи часов утра. Когда же приходит приказ о казни
кого-нибудь из арестантов, его переводят в одиночную камеру и содержат там
все время, днем и ночью, пока не отправят на виселицу. Ему разрешают гулять
во дворе, но и на прогулках и в камере при нем неотлучно находится
надзиратель, ни на минуту не спускающий его с глаз.
и шесть в ширину - с лавкой у дальней стены, а на лавке - грубое одеяло,
библия и молитвенник. Сбоку от двери прибит был железный подсвечник, и
совсем мало воздуха и света проникало через маленькое окошко в задней стене,
под самым потолком, забранное двойной решеткой из толстых железных прутьев.
Больше ничего в камере не было.
ночь. Трое суток, отпущенных ему на то чтобы приготовиться к смерти,
пронеслись, час за часом, с такой быстротой, какую живой человек и
вообразить не может, какая известна только умирающим, и все это время его
поддерживала туманная, призрачная надежда на помилование - неведомо за что,
- не оставляла нелепая, смутная мысль о том, чтобы вырваться отсюда -
неведомо как. Он измучил просьбами своих посетителей; утомил приставаньями
тюремщиков; снедаемый лихорадочной тревогой, пренебрег увещеваниями своего
духовного утешителя. И теперь, когда самообман рассеялся, когда впереди у
него вечность, а позади - тяжкая вина, когда страх смерти довел его почти до
безумия, а собственная беспомощность открылась ему с беспощадной ясностью, -
теперь он оглушен и растерян, и нет у него сил обратить свои помыслы к
всевышнему, воззвать к единственному существу, кого он мог бы молить о
милосердии и прощении, кто мог бы внять его раскаянию.
одинаково равнодушный к бегу еще оставшегося ему времени и к речам доброго
человека, стоящего рядом с ним. Тусклая свеча догорает, мертвая тишина на
улице за тюремной стеной, изредка нарушаемая лишь глухим стуком колес,
который печальным эхом разносится по пустынным дворам, напоминает ему, что и
ночь уже проходит. Гулко бьет колокол св. Павла - час! Он услышал,
встрепенулся. Осталось семь часов! Он быстрыми шагами мерит тесную камеру,
холодный пот выступил у него на лбу, каждый мускул дрожит. Семь часов! Он
дает усадить себя на лавку, машинально берет библию, которую вложили ему в
руки, пытается читать и слушать. Нет! Разбегаются мысли. Книга растрепанная,
захватанная и очень похожа на ту, по которой он учился в школе, ровно сорок
лет назад! Он, может быть, ни разу и не вспоминал о ней с самого детства, а
сейчас те места, то время, классная комната, даже мальчики, с которыми он
играл, - все встает перед глазами так ясно, будто он видел это только вчера;
и какая-то давно забытая фраза, какая-то детская шутка звучит в ушах, словно
эхо слов, только что произнесенных. Голос священника возвращает его к
действительности. Священник читает по библии торжественное обещание прощения
покаявшимся и грозное обличение упорствующих в грехе. Несчастный падает на
колени, стискивает руки, хочет молиться. Чу! Что это? Два часа? Не может
быть. Тише! Вот пробило две четверти, третья, четвертая. Да. Осталось шесть
часов. Не говорите ему о покаянии! Шесть часов покаяния за шестью восемь лет
грехов и преступлений! Закрыв лицо руками, он бросается ничком на лавку.
преследуют его и во сне. С его груди сняли невыносимый груз; он идет с женой
по цветущему зеленому лугу, над ними ясное небо, кругом неоглядный простор -
совсем, совсем непохоже на каменные стены Ньюгета! Жена его - не такая,
какой он видел ее в последний раз в этом ужасном месте, а какой она была,
когда; он любил ее, много-много лет назад, до того как бедность и жестокое
обращение убили ее красоту, а порок изменил его нрав, - жена опирается на
его руку, смотрит ему в лицо нежно и: ласково, и он теперь не бьет ее, не
отталкивает от себя и как же он рад, что может сказать, ей все, что) забыл
сказать в то последнее свидание, когда они так спешили и может упасть перед
ней на колени и горячо просить у нее прощенья за грубость а злобу, которые
иссушили ее тело и разбили сердце! Вдруг картина меняется. Он опять перед
судом: вот судья, прокурор, свидетели, присяжные, - все как было тогда.
Сколько народу в зале - море голов - и тут же виселица, и эшафот - и как все
эти люди глазеют на него! "Виновен" Ничего, он убежит.
и как ветер несется, прочь от места своего заточения. Улицы остались позади,
вот и деревня, широкое открытие поле расстилается вокруг. Он мчится вперед в
темноте, через изгороди и канавы, по грязи и лужам, большими скачками; так
быстро и легко, что сам удивляется. И вот, наконец, он замедляет шаг. Ну
конечно, он ушел от погони, теперь можно растянуться вот здесь на берегу и
поспать до рассвета.
холодно. Серый утренний свет, просочившись в камеру, озаряет фигуру
надзирателя. Еще не очнувшись, он вскакивает со своего беспокойного ложа и
минуту остается в сомнении. Только минуту! Тесная, камера и все, что в ней
есть, слишком знакомо и реально ошибки, быть не может. Опять он преступник,
осужденный на казнь, виновный, во всем отчаявшийся. А еще через два часа он
будет мертв.
людей. Человек не вызывает ни в ком ни сочувствия, ни вражды, ни даже
холодного любопытства; никто, за исключением его самого, им не интересуется.
Когда он умирает, нельзя даже сказать, что его забыли - ведь никто не
вспоминал о нем при жизни. В нашей великой столице существует многочисленный
разряд людей, у которых, по-видимому, нет ни одного друга и до которых,
очевидно, никому нет дела. Когда-то, движимые нуждою, они отправились в
Лондон в поисках работы и средств к существованию. Все мы знаем, как тяжко
разрывать нити, связывающие нас с родным домом и с друзьями. Но еще тяжелее
вычеркивать из памяти тысячи воспоминаний о счастливых днях прошлого,
воспоминаний, которые в течение многих лет дремлют в нашей груди,
пробуждаясь лишь для того, чтобы вызвать перед нашим мысленным взором образы
покинутых друзой, картины, по всей вероятности представшие перед нами в
последний раз, или надежды, которые мы некогда лелеяли, но не смеем питать
ныне. Однако, к счастью для самих себя, люди, о которых идет речь, давно
выбросили подобные мысли из головы.
вели переписку, затерялись, подобно им, в шуме и сутолоке какого-нибудь
большого города, а сами они постепенно впали в состояние тупого смирения и
безразличия.
внимание привлек человек, которого мы тотчас причислили к этому разряду. Это
была высокая, худощавая, бледная личность в черном сюртуке, узких серых
панталонах, коротких тесных гетрах и коричневых касторовых перчатках.
Несмотря на прекрасную погоду, в руках у него был зонтик - очевидно, каждое
утро, отправляясь на службу, он по привычке брал его с собою. Человек
прогуливался взад и вперед по краю небольшой зеленой лужайки, где сдаются
напрокат стулья, но казалось, что делает он это не для своего удовольствия,
а по необходимости - совершенно так же, как шагает по утрам в свою контору
из глухих закоулков Излингтона. Был понедельник, он на целые сутки сбросил с
себя иго конторы и прогуливался здесь для моциона и развлечения - быть
может, впервые в жизни. Нам пришло в голову, что у него никогда прежде не
было свободного времени, и теперь он не знает, что с собой делать. Дети
играли на траве; гуляющие, смеясь и болтая, проходили мимо, а человек
степенно шагал взад и вперед, не замечая никого, не замечаемый никем, и его
изможденное бледное лицо, казалось, не в состоянии было выразить ни
любопытства, ни интереса к окружающему.
представить себе всю его жизнь, или, вернее, любой из его дней, ибо у таких,
как он, один день ничем не отличается от другого. Нам показалось, будто мы
видим перед собою тесную захудалую контору, куда он входит каждое утро,
видим, как он вешает свою шляпу всегда на тот же гвоздь, привычным движением
ставит ноги под письменный стол, предварительно сняв с себя черный сюртук,
который он носит круглый год, и надев вместо него тот, который служил в
прошлом году, а теперь хранится в столе, чтобы не истрепался новый. Здесь он
сидит целый день, до пяти часов, и работа его так же однообразна, как
громкое тиканье часов на камине, кат; все его существование. Он поднимает
голову только тогда, когда кто-нибудь входит в контору или когда, производя
какой-нибудь особенно сложный расчет, он обращает свой взор к потолку,
словно там, в пыльном окошке с зеленым пузырем посредине каждого стекла,
таится вдохновение. Около пяти или половины шестого он медленно слезает со
своего неизменного табурета и, снова сменив сюртук, отправляется обедать в
свою излюбленную кухмистерскую где-то возле Баклерсбери. Официант
доверительным тоном - как постоянному клиенту - пересказывает ему меню, и,
предварительно осведомившись: "Что бы выбрать получше?", или: "Нет ли чего
посвежее?" он заказывает полпорции ростбифа с овощами и полпинты портера.
Сегодня он берет полпорции, потому что овощи на целый пенс дороже картофеля
и к тому же вчера он брал "два хлеба", а позавчера позволил себе
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Перумов Ник
Самойлова Елена
Андреев Николай
Лондон Джек