Чтение 53–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

бутылок тяжелого золотистого бекмеза (чистый доход), заменившего нам сахар
на всю следующую зиму.

Таким образом, дав великолепный урок коммерческой изворотливости, мы
покинули колхоз, и голос Колчерукого остался далеко позади.

И вот уже много лет спустя, проездом на охоту, я снова очутился в этой
деревне.

В ожидании попутной машины я стоял у правления колхоза под тенью все
той же шелковицы. Я смотрел на здание пустующей школы, на дворик, покрытый
сочной травой, словно это была трава забвения, на эвкалиптовые деревья,
которые мы когда-то сажали, на старый турничок, к которому мы бежали каждую
перемену, и с традиционной грустью вдыхал аромат тех лет.

Редкие прохожие, по деревенскому обычаю всех краев, здоровались со
мной, но ни они меня, ни я их не узнавал. Какая-то девушка вышла из
правления колхоза с двумя графинами, подошла к колодцу и, лениво раскрутив
ворот, набрала воды, медленно вытянула ведро и стала набирать воду в
графины, поставленные на деревянную колоду. Она набирала воду сразу в оба
графина, одновременно поливая их водой, как бы любуясь избытком прохлады.
Выплеснула на траву остаток воды в, взяв мокрые графины, лениво пошла в
сторону правления.

Когда она поднялась по ступенькам и вошла в дверь, я услышал, как
оттуда навстречу ей выплеснулись голоса людей и снова все замолкло. Мне
показалось, что все это уже когда-то было.

Какой-то парень на ржаво-скрипящем велосипеде проехал мимо меня, но
потом, развернувшись с тугой раздумчивостью, подъехал ко мне и попросил
закурить.

К багажнику велосипеда были приторочены две буханки. Я дал ему закурить
и спросил у него, не знает ли он Яшку, внука Колчерукого.

-- А как же, -- ответил он, -- Яшка -- почтальон. Стой здесь, он скоро
должен проехать на мотоцикле...

Парень, крепко, как пахарь за плуг, взявшись за руль, оттолкнулся и,
обильно дымя сигаретой, повел дальше свой упирающийся, жалобно скрежещущий
велосипед. Казалось, и жаркая погода, и этот несмазанный велосипед, и даже
две буханки хлеба, притороченные к багажнику, входили в условие какого-то
неведомого пари, которое он собирался во что бы то ни стало выиграть.

Я стал всматриваться в дорогу. В самом деле, вскоре я услышал треск
мотоцикла. Конечно, я узнал его только потому, что ожидал. На своем легком
мотоцикле он выглядел как Гулливер на детском велосипеде.

-- Яшка! -- крикнул я.

Он посмотрел в мою сторону, и мотоцикл испуганно остановился. В
следующее мгновение он его, по-моему, слегка придавил к земле, и мотоцикл
вовсе заглох.

Яшка выкатил его из-под себя, мы свернули с улицы и минут через
пятнадцать лежали в тенистых зарослях папоротника.

Большой, дородный, с ленивой улыбкой на лице, он лежал рядом со мной,
все еще похожий на того Яшку, который сидел на лошади за дедом и рассеянно
смотрел по сторонам. До недавнего времени, оказывается, он был бригадиром,
но в чем-то провинился, и его теперь назначили почтальоном. Он мне об этом
рассказал все с той же улыбкой. Еще в школьные годы было видно, что
тщеславие не его слабость.

Кажется, дед его все запасы родовой ярости истратил сам, так что на
Яшку ничего не оставалось, а может, он и истратил их на себя, чтобы Яшке
просто незачем было приходить в ярость. Какая разница -- бригадир так
бригадир, почтальон так почтальон. Только, пожалуй, голос его такой же
густой и сильный, как у деда, правда, без тех клокочущих переливов. Я,
конечно, спросил его про деда.

-- Как, ты ничего не слыхал? -- удивился Яшка и посмотрел на меня
своими большими круглыми глазами.

-- А что? -- спросил я.

-- Все знают его историю, а где ты был?

-- Я был в Москве, -- сказал я.

-- А, значит, до Москвы не дошло, -- протянул Яшка с уважением к самому
расстоянию от Абхазии до Москвы: раз уж такая история туда не дошла, значит,
до Москвы ехать и ехать.

Яшка огреб и подмял под себя свежие кусты папоротника, поудобней
подложил под голову сумку и рассказал мне последнее приключение своего
неугомонного деда. Потом я эту историю слышал еще несколько раз от других,
но в первый раз ее услышал от Яшки.

Я еще мысленно любовался последним могучим всплеском фантазии
Колчерукого, когда вдруг...

-- Жужуна, Жужуна! -- закричал он без всякого перехода, даже не
приподнявшись.

-- Ты чего? -- отозвался откуда-то девичий голос.

Я приподнялся и посмотрел по сторонам. За зарослями папоротника
виднелась небольшая буковая рощица. В просветах между деревьями угадывалась
изгородь и за нею кукуруза. Голос шел откуда-то оттуда.

-- Письмо, Жужуна, письмо! -- снова крикнул Яшка и подмигнул мне.

-- Нарочно? -- спросил я.

Яшка радостно кивнул головой и стал прислушиваться. Примолкшие было
кузнечики снова стали осторожно перетикиваться.

-- Абманчи-ик! -- наконец раздался голос девушки, и я почувствовал, что
манок почтальона уже поднял олененка.

-- Быстрей, Жужуна, уеду, Жужуна! -- восторженно откликнулся Яшка,
пьянея не то от собственного голоса, не то от имени девушки.

Я понял, что мне пора уходить, и стал с ним прощаться. Продолжая
прислушиваться, Яшка уговаривал меня остаться на ночь, но я отказался. И
потому, что спешил, и потому, что оскорбил бы этим наших, к которым я так и
не зашел. Я знал, что, если остаться здесь на ночь, никакой охоты не
получится, потому что придется еще два дня приходить в себя.

Выбираясь по тропинке на улицу, я еще раз услышал голос девушки, теперь
он мне показался отчетливей.

...-- От кого, тогда приду-у! -- кричала она.

...-- Приходи, тогда скажу, Жужуна, Жужуна! -- призывно прозвучало в
жарком августовском воздухе в последний раз, и я с какой-то смутной тоской,
в просторечии именуемой завистью, выбрался на пустынную проселочную улицу.

По крайней мере, подумал я, все-таки традиции Колчерукого не умирают.
Через полчаса я уехал дальше и с тех пор там не бывал. Все-таки я надеюсь
как-нибудь выбраться к нашим, хотя бы для того, чтобы узнать, до чего Яшка
докричался там со своей Жужуной.

Перескажу последнее приключение Колчерукого так, как оно у меня
улеглось в голове. Колчерукий, говорят, благополучно дождался конца войны,
дождался сына и прекрасно жил до последнего времени. Но с год назад пришел
ему срок умирать, и уже по-настоящему.

В тот день, говорят, он, как обычно, лежал на веранде своего дома и
смотрел во двор, где паслась его лошадь. В это время приехал к нему на
лошади Мустафа. Он спешился и взошел на веранду. Ему вынесли стул, и он
уселся рядом с Колчеруким. Как обычно, они вспоминали о прошлом. Колчерукий
мгновеньями не то впадал в забытье, не то засыпал, но каждый раз, приходя в
себя, он говорил с того места, на котором остановился.

-- Так ты в самом деле покидаешь нас? -- говорят, спросил Мустафа,
зорко вглядываясь в своего друга и соперника.

-- В самом деле, -- ответил Колчерукий, -- теперь мне тамошних лошадей
купать в тамошних реках...

-- Все там будем, -- вежливо вздохнул Мустафа, -- да не думал, что ты
первый...

-- Ты, бывало, и на скачках не думал, что я буду первым, -- отчетливо
произнес Колчерукий, так, что родственники, дежурившие возле него, все
слышали и даже слегка засмеялись, придерживая свой смех ладонями, потому что
смех возле умирающего, даже если этот умирающий Колчерукий, не слишком
уместен.

Обидно стало Мустафе, да спорить неприлично, потому что человек
умирает. Но если умирающий смеется над живущим, это как-то особенно обидно,
потому что, раз умирающий над тобой смеется, значит, ты как бы оказался в
еще более бедственном или жалком положении, чем он, а уж куда хуже.

Спорить, конечно, неприлично, а рассказать кое-что можно. И он
рассказал.

-- Раз уж ты уходишь в такую дорогу, я тебе должен кое-что сказать, --
промолвил Мустафа, наклоняясь над Колчеруким.

-- Если должен, скажи, -- ответил Колчерукий, потому что смотрел во
двор, где паслась его лошадь. В оставшееся время ему было интересней всего
смотреть на свою лошадь.

-- Не взыщи, Колчерукий, но тогда это я позвонил в колхоз, что ты умер,
-- сказал Мустафа, как бы скорбя, что обстоятельства не позволяют и теперь
пустить этот ложный слух и что он, Мустафа, жалеет об этом, как истинный
друг.

-- Как же ты, когда говорили по-русски? -- удивился Колчерукий и
посмотрел на него. Мустафа русского языка не знал и был, несмотря на свой
великий хозяйский ум, до того безграмотный, что вынужден был изобрести свой
алфавит или, во всяком случае, ввести в личное употребление своеобразные
иероглифы, при помощи которых он отмечал своих должников, а также
хозяйственные счета, основанные на сложных, многоступенчатых обменных
операциях. Вот почему Колчерукий удивился, что он говорил по телефону, да
еще по-русски.

-- Через городского племянника, сам я рядом стоял, -- объяснил Мустафа.
-- Раз тебя вылечили, я решил пошутить, да и машину без этого кто бы
прислал? -- добавил Мустафа, напоминая о трудностях того далекого времени.

Говорят, Колчерукий закрыл глаза и долго молчал. Но потом он медленно
открыл их и сказал, не глядя на Мустафу:

-- Теперь я вижу, что ты лучший лошадник, чем я.

-- Так получается, -- скромно признался Мустафа и оглядел тех, кто
дежурил возле умирающего.