Чтение 53–й страницы книги ~Следы на снегу~

продовольственного магазина.

- На воздухе?

- Да.

- На морозе?

- Конечно. А что тут такого?

- Ничего, ничего. Я просто уточняю. Ключи от сейфа вы ему тоже
передавали на воздухе?

- Да, у пруда. А возвратил он их мне у продовольственкого магазина.

Шелестов кивнул несколько раз головой и закурил новую папиросу.

- Фотоаппарат Шараборин держал при себе или передавал вам? - спросил
он после небольшой паузы.

- О! Шараборин хитрый человек.

- То есть?

- Он знает, что надо держать при себе.

- Значит, надо понимать, что фотоаппарат в ваших руках не был?

- Ни разу.

- Ясно.

- А зачем Шараборин взял деньги у убитого Кочнева?

Белолюбский усмехнулся, и лицо его приобрело сейчас то выражение,
которое впервые там, на руднике, в кабинете Винокурова, даже понравилось
Шелестову.

- Хитрость придумал. Рассчитывал на то, что следствие придаст
убийству Кочнева уголовный характер и пойдет по неправильному пути. Убит,
мол, с целью ограбления.

- Интересно, интересно... Коварный человек ваш Шараборин, - задумчиво
произнес Шелестов. - Ну, а теперь расскажите мне по порядку, как вы дошли
до жизни такой? Все, все расскажите. Кто вы, в конце концов по профессии,
чем занимались, откуда родом. Учтите, что рано или поздно это придется
рассказывать. А время у нас есть.

- Вывертывать себя наизнанку? - спросил Белолюбский.

- Если вам это сравнение нравится, - пожалуйста.

- Тогда разрешите мне еще раз закурить. Я покурю, подумаю. Конечно,
жизнь это такая штука, что запомнить ее всю невозможно. Из-за давности
времени многое выпало из памяти, но кое-что и осталось.

- А вы постарайтесь вспомнить, - посоветовал Шелестов.

- Постараюсь, - согласился Белолюбский и прикинул: "Мягко стелет, да
как бы спать было не жестко. А какой выход? Опять путать? Путать все, с
начала до конца? А вдруг ему обо мне известно больше, чем я думаю? Как
тогда? Можно ли тогда рассчитывать на какое-то снисхождение и надеяться на
то, что он снимет наручники? Едва ли. Ну, и наконец, это же просто беседа.
Протокол-то он не пишет. А если мне не удастся вырваться, я заговорю
по-другому".

Он жадно выкурил папиросу и начал рассказывать о себе. Но рассказывал
неохотно, лениво. Он не говорил, а как бы жевал жвачку, липкую, тягучую.
Складывалось впечатление, будто слова застревали у него в горле и он не
находил в себе сил вытолкнуть их оттуда.

Когда Белолюбский делал длительные паузы или уходил явно в сторону,
Шелестов поправлял его, умело ставил наводящие вопросы, обращал внимание
на разрывы и пробелы в биографии, на неувязки во времени и датах,
сравнивал противоречивые, взаимно исключающие друг друга утверждения и
спрашивал, какое из них надо считать правильным.

Белолюбский насторожился. Он убеждался в том, что один рассказанный
эпизод тянет за собой другой, а тот - третий, и так постепенно клубок
разматывается против его желания. К каждому эпизоду невольно прилипают
фамилии, детали, подробности, и все надо увязывать, обосновывать или же
обрывать и молчать.

Припертый к стене поставленным вопросом, он изворачивался, ерзал от
возбуждения на месте, нервничал, терял нить рассказа и путался.

"Да... он сумел меня разговорить, заставил выложить все. В тени
остаются связи с иностранной разведкой, но об этом пока ни слова. И так
все выболтал. А что поделаешь? Тут - или-или. Или вовсе ничего не говорить
и молчать, или говорить. А начал говорить, - видишь, что получается, -
подумал Белолюбский, когда Шелестов перестал задавать вопросы. - Неужели
он и теперь не снимет наручники? По-моему, снимет. Он, видно, не ожидал,
что я так разоткровенничаюсь".

А Шелестов думал:

"Ну и тип. Негде пробы ставить. И, наверное, думает, что я весь
рассказ его принял за чистую монету. Да... За ним надо наблюдать еще зорче
и обязательно нести дежурство. Для кого же он переснимал план? Для кого? А
в общем, об этом после. Сейчас не время". И вслух сказал:

- Что же, давайте подведем итог. Я вас понял так: вам пятьдесят
четыре года. Родились в Чите. Фамилия отца и матери - Ведерниковы. Отец
был извозчик, мать - портниха. Восемнадцати лет, в первую
империалистическую войну вы пошли добровольцем на фронт, а потом также
добровольно перешли в белую армию, с остатками которой бежали в
Маньчжурию. Там вы обосновались на некоторое время, а в двадцать втором
году впервые попали на территорию Якутии в составе отряда, возглавляемого
белогвардейским генералом Пепеляевым. Так?

- Правильно, - согласился Белолюбский и подумал: "Память у него
хорошая".

- В двадцать третьем году, после разгрома Пепеляева, вы опять бежали
в Маньчжурию и обосновались в Харбине. И стали не Ведерниковым, а
Красильниковым. Работали в харбинском отеле "Модерн" официантом. Затем
перешли на работу в японскую фирму Кокусай унио, имевшую исключительное
право на ввоз контрабандных товаров в Китай. С этого момента вы стали
контрабандистом, неоднократно переходили границу в сторону Советского
Союза и возвращались обратно...

- Совершенно верно.

- В тридцать девятом году вы в последний раз пробрались в Якутию под
фамилией Оросутцева, решили порвать с прошлым и стать честным человеком.

- Да.

- В этих же целях вы сменили фамилию Оросутцева на Белолюбского.

- Да.

- А где вы достали документы на имя Белолюбского?

- Чего проще. В тайге за золотой песок можно достать любые документы.
Купил у одного парня на Джугджуре.

Шелестов помолчал. Хитрая, едва заметная улыбка дрожала на его губах.

- Плохи ваши дела, Белолюбский, - сказал он.

- Как? Я не понял.

- Прекрасно вы все понимаете. Стаж вашей вражеской деятельности очень
велик, а вот сводить концы с концами вы не научились. Да это и не так
просто. Точнее, это очень сложно. Чтобы ложь выдать за правду, нужно
большое искусство.

Вся уверенность, весь гонор и развязность слетели с Белолюбского, как
чешуя с рыбы под ножом опытного повара.

Он пожал плечами и сказал:

- Ваше дело, думайте, как хотите.

Шелестов рассмеялся.

- Почему мое? Ваше дело думать. Ведь не мне, а вам отвечать придется.

- Я все сказал, - угрюмо бросил Белолюбский и в душе выругал себя за
то, что вообще начал говорить.

- Вы сказали то, о чем нельзя не говорить, - строго сказал Шелестов.
- А о главном умолчали.

- Не понимаю, - покрутил головой Белолюбский.

- Я вам помогу понять. Напомню кое-что. Зачем вы обрили Шараборина?

- Я?!

- Да, вы.

- Не брил. Он пришел бритым.

- И сбритые волосы принес в вашу квартиру?

- Не знаю.

- Это дело другое. А для чего вы получали взрывчатку?

- Рыбу глушить.

- Много наглушили?

- Не вышло ничего. Потонула взрывчатка, и не сработала капсюля.

- Допустим. А почему фотоаппарат, который вам якобы не передоверил
Шараборин, висел не на его, а на вашем плече?

- Не знаю. Я сказал то, что было.

- Вы сказали, что Очурова ранил Шараборин, а ведь ранили вы. Ведь
Очуров жив и здоров!

Белолюбский молчал.

"Проклятие, - думал он. - Неужели рыжая собака Шараборин попал в их
руки ранее меня? Откуда он все знает?"

- Разговор предстоит еще большой, - сказал Шелестов. - Молчанием вы
не отделаетесь. - Шелестов приподнялся. - Грицько! Надюша! Подъем!

Петренко и Эверстова вскочили и, еще не придя в себя, смотрели на
майора заспанными глазами.

Шелестов вышел из палатки.

- Вот и конец вьюге, - сказал он громко. - И тишина какая стоит...

Разъяснило. Небо очистилось, и на нем показались звезды. Хвойное
море, недавно колыхавшееся из стороны в сторону, стояло притихшее,
присмиревшее. Окружающее приняло свои естественные очертания. Лишь у
подножья елки ветерок слегка завивал снежную пыль, она клубилась и
тянулась к палатке. Олени разбрелись и рыли копытами снег в поисках ягеля.
Колокольчик на шее быка-вожака тихонько вызванивал где-то в стороне. Из
палатки вышел лейтенант Петренко.

- Собирать оленей? - спросил он.

Шелестов, раскурив папиросу, посмотрел на часы.

- Да нет, рановато. Без семи двенадцать, - сказал он. - Я считаю, что
прежде, чем отправиться в путь, надо основательно подкрепиться. А вы?

- Не плохо было бы.