стали и, предпочтя лДжойнт", посадили как англо-канадского шпиона,
связанного с сионистами. Его обвиняли в передаче сведении о том, как, где и
в каком количестве использовалась нами военная техника, приходившая по
ленд-лизу. И все в дальновидных интересах ультрасионистского лДжойнта"...
Ч... А ты, Гривенников, мудило грешное, -- бубнил неутомимый Паршев, --
находясь в сговоре с Идесом, помогал ему и прикрывал своими разговорчиками,
будто вы против антигитлеровской коалиции и вам не нравится ленд-лиз... У
Гривенникова от старости, истощения и страха голова была покрыта фиолетовыми
и багровыми пятнами, какими-то лишайными бородавками, как у пожилого грифа в
зоопарке. Он тянул свою долгую птичью шею из ворота грязного свитера и
задушевно-сипло убеждал Паршева: -- Гражданин начальник, ведь я во время
войны Идеса и знать не мог! Вы же сами сказали, что он служил в Мурманске. А
я-то был в Архангелъске! Как же нам было в сговор войти?.. Паршев находчиво
отбривал: -- А радио на что? И вообще, ты мне шулята не крути! Если не
хочешь вслед за Идесом под вышку угодить, говори правду, факты сообщай......
А Трефняк трудолюбиво записывал бесконечную одиссею летчика Байды. Жизнь
Байды была недостоверна, как приключенческое кино. Или злоумышления Идеса.
Тем не менее Байда был единственным подследственным, который искренне
говорил: лЯ ведь здесь за дело сижу... Вот, кстати, еще вспомнил, была со
мной штука... " Вспомнить ему было чего. За Халхин-Гол он получил Звезду
Героя Советского Союза, В августе сорок первого за ночной налет на Берлин
подвесили ему вторую Звезду. А в октябре немцы его сбили, взяли в плен и
посадили в яму. В обычную яму, глубиной два метра, покрытую сверху досками.
И неделю морили знаменитого аса голодом. Потом вынули за ушко да на солнышко
и предложили выбор: падалью сгнить в яме или во славу германского рейха
побиться с англичанами. Само собой напомнили, как всю жизнь обижали нас
англичане, как возглавляли поход Антанты против русской молодой республики,
и так далее. Посмотрел Байда на дымящуюся в тарелках жратву -- и согласился.
А через несколько месяцев спрыгнул на парашюте близ Дувра, сдался англичанам
и рассказал все агентам Интеллиджент сервис. Те его проверяли с полгода, и
уж не знаю точно, какие у них были цели, но нам Байду не возвратили, а
отправили боевого пилота воевать в Азию, с японцами Надо полагать, шустрил
он там неплохо, два ордена получил, только фарт его, видно, выдохся, и в
сорок четвертом японцы Байду приземлили и обгорелого, полуживого подобрали.
Может, он и согласился бы полетать под знаменами микадо, только здесь этот
номер не прошел. С командой военнопленных рыл траншей где-то на Минданао. А
рядом -- военный аэродром. Байда постепенно оклемался, ожоги поджили,
руки-ноги двигаются, он и подговорил еще одного летчика, американца:
зарезали часового, влезли в самолет и улетели на Филиппины с криком лбанзай!
". И еще почти год воевал в американских лэйр-форс"! А домой возвращаться
забоялся. Знал, паскудник, Трумэнов- ский сокол, что на Родине за все эти
подвиги не похвалят. Тоже мне, кавалер Пурпурного сердца, мистер Байда. Это
ж ведь надо, до чего человек распался -- на негритянке женился! Медсестру
нашел в госпитале на Окинаве. Они там базировались до начала корейской
войны. Двух черномазых байдачков успел заделать. А под Пусаном Байда уже
командовал авиаполком. Увидел, как его ребята из лэйр-форс" двух наших
парней на МИГах в землю вколотили, и сердце стронулось. Сел за штурвал и
улетел -- сдался нашим северным косоглазым братьям. И попросил отправить в
Союз. Ну, они его и передали нам. Теперь, если из-под вышки вынырнет,
корячиться ему полный срок -- четвертак, два- дцать пять лет лагерей.
Длинней его судьбы. Оттуда ведь не улетишь. Разве что за край жизни... И еще
мотали сейчас мои бойцы всякие разные делишки, Рабочего-литейщика Курятина,
девятнадцати лет. укравшего на заводе из металлолома испорченный трофейный
пистолет лпарабеллум" с целью починить его и организовать покушение на
товарища Микояна... Двух недобитых эсперантистов... Изобретателя
Зальмансона, которому не хватало его авторских свидетельств, и ои еще шутить
надумал, что можно построить перпетуум-мобиле на Вечном огне с памятника
жертвам революции... Студента сельскохозяйственной академии Елецкого,
провокационно кричавшего на ноябрьской демонстрации: лДолой самодержавие...
Эти и еще два десятка таких же были моими подопечными -- ничтожная горсточка
из того копошащегося, голодного, вшивого месива, переполнявшего ядовитым
медом ненависти и ужаса бессчетные ячейки-соты каменных тюремных ульев.
Сколько же их было -- этих мертвенных ульев -- на просторной московской
пасеке? И не вспомнить сейчас точно. Я сам более или менее часто бывал в
Центральной внутренней тюрьме на Лубянке, дом два. И в Областной внутренней
тюрьме -- на Лубянке, дом четырнадцать. И в Главной военной в Лефортове. И в
лСанатории имени Берии" -- Сухановской следственной. И в Бутырской --
Центральной. И в Московской городской -- лМатросской тишине". И в Новинской
-- женской. И в Каменщиках -- лТаганке", областной. И в Сретенской
следственной. И в Филевской лзакрытке". И в Марфинской лшарашке". И в Доме
предварительного заключения на Петровке, 38 И в спецколонии в Болшеве. И все
они, как вокзальные пути, текущие к выходной стрелке, вели в
Краснопресненскую главную пересыльную тюрьму... Тогда, в буфете, я и сказал
Миньке: ЧЧ Все дела надо спешно заканчивать, всю клиентуру распихивать на
Краснопресненскую. Скоро нам понадобится много мест... Минька довольно
засмеялся и спросил с надеждой: -- Думаешь, поддержит народ? -- Обязательно!
-- заверил я. -- Помнишь, что говорил Лютостанский: лАнтисемитизм хорош тем,
что растет, как бамбук, от одного ростка, без ухода и очень быстро... "
Память -- удивительный дар. Поразительная способность жить в параллельных
мирах, сдвинутых по времени. Память вживляет меня снова в покинутое
пространство, населенное истлевшими уже людьми, немыми отчетливыми звуками,
развеянными редкостными запахами, увядшими ныне сочными цветами. В
повторимый -- да-да, в повторимый! -- мир тогдашних чувств, невероятно ясно
воскрешенных ощущений. Ощущения -- игроцкий азарт, веселая злость,
пронзительный страх, гибкая сила, мгновенная слепота, судорожная просоночная
возня, холодное равнодушие ко всему миру, сладкая тягота никогда не
насыщавшейся похоти, восторженный клекот сердца победителя -- вот
бесконечный и замкнутый космос моих тогдашних чувствований, эмоциональный
мир молодого человека, обладающего нечеловеческой, сатанинской властью над
волей и жизнью бесчисленного множества людей, никогда и не слышавших раньше
о моем существовании Мои воспоминания -- обитаемый, живой, реальный мир с
темпоральным смещением -- не слитный поток, не протяжка киноленты. Это
колода волшебных карт, невиданный пасьянс двоякодышащими тузами, нищими
пиковыми дамами, бледными валетами, козырными шестерками, побивающими
королей. И всегда выигрывающие серые крестовые девятки. 0громный игорный
стол бытия. Конечно, почти все зависит от удачной сдачи. Но и умение играть
-- не последнее дело. И готовность скинуть из рукава нужную картишку -- о,
как украшает это впоследствии пасьянс воспоминаний! Моя память -- неуходящее
воспоминание молодости, оплодотворенной ядовитым и непреоборимым соблазном
-- ощущения власти над другими людьми. А поскольку любая власть всходит на
дрожжах чужого страха и вкус власти несравним ни с какими наркотиками, то
все мы -- молодые -- стали наркоманами власти, поддерживая постоянный кайф
все новыми инъекциями насилия, познавая собственным опытом великую истину:
выше всего та власть, что стоит в зените над ужасом немедленной смерти. Мы
все -- бойцы тогдашней Конторы ЧХ были совсем молоды. Тридцатилетние
генералы, мальчишки-подполковники. Молодой, азартный, злой мир. Чужая жизнь
для нас не стоила ни копейки, а о своей смерти мыЧ как все молодые -- не
думали никогда. И я не думал, пока не разглядел четкий порядок смены вахт в
нашей кочегарке. И пока не сказал умирающий академик медицины Моисей Коган:
Ч... Молодые клетки... новообразования... у старых клеток нет этой
бессмысленной энергии уничтожения... вы -- метастазы... опухоль в мозгу...
вы будете пожирать организм -- людей, государство... пока не убьете его...
тогда исчезнете сами... Его привезли из дома в четыре утра. И вид у него был
вполне проснувшийся. Может быть, он и не ложился спать, зная, что у нас
сидит его ассистент доктор Розенбаум. За Минькиным ореховым столом
расположился капитан Трефняк. коренастый икряной кобель, ворковавший с
какой-то шлюхой по телефону. Когда мы вошли в кабинет, он ласково гудел в
трубку: Ч... Ты усе плутуешь, плутоука?.. А в углу, на привинченном к полу
табурете, были сложены остатки доцента Розенбаума. Он был по-прежнему не
похож на товарища Молотова, но и на Троцкого теперь мало походил. Он вообще
на человека очень мало смахивал. Дело ведь не в синяках на роже и не в
розовых, как свежая телятина, ссадинах, и не в сочащейся из уха черной
кровяной струйке, -- у Розенбаума был вид не избитого, а размозженного
человека. Будто Трефняк сбросил его из окна шестого этажа, а не просто
обработал кулаками. И белое, словно крупчаткой присыпанное лицо Когана от
одного вида Розенбаума стало густо сереть, наливаться темнотой. Коган был с
воли, он еще не знал. что тут человека очень быстро втряхивают в роль, как
водолаза в скафандр. Это Минька, конечно, здорово придумал -- посадить в
углу слабо сопящего, икающего, немого от боли и страха Розенбаума. Потому
что, перешагнув порог, Коган вкопанно замер на месте, вперился в своего
любимца умника, и воздух вокруг него сгустился, задрожал, марево тоски и
безнадежности заволокло его на тот миг, пока Минька еле заметным жестом
вышвырнул из своего кресла Трефняка, чинно расселся и предложил: -- Ну-с,
присаживайтесь, бывший академик... Коган с трудом оторвал взгляд от сипло
дышащего, трясущегося, убитого Розенбаума, твердо пропечатав пять шагов,
рывком сел на стул и пронзительным нахальным голосом сказал: -- Позвольте
вам заметить, что академик -- это навсегда. Это пожизненное звание. Минька
тонко засмеялся: -- Навсегда? А когда жизнь заканчивается?.. Коган сглотнул
тяжелый ком -- я чувствовал, как горька его слюна, -- и спросил своим
высоким, треснувшим голосом: -- Вы намекаете, что собираетесь убить меня? Ч-
Я это не исключаю! -- откровенно захохотал Минька. От удовольствия и
нетерпения он все время сучил правой ногой, мелко и часто дрыгал ею --
лчерта нянчил". А Коган сухо пожевал губами, деловито спросил: -- В таком
случае я бы хотел узнать, в чем меня обвиняют? -- Вот это -- == пожалуйста!
-- серьезно и душевно заверил Минька. -- Вы обвиняетесь в организации
сионистского вредительского центра, имеющего целью убийство товарища Сталина
и его ближайших помощников в Политбюро ВКП(б)... Коган на миг зажмурился,
будто Минька выстрелил у него над ухом, и его лицо седастого еврейского
коршуна было в это мгновение раздавлено рухнувшим на него* ужасом, потому
что кремлевский лейбка-лекарь Коган неоднократно видел голым Великого Пахана
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Херберт Фрэнк
Конан-Дойль Артур
Майер Стефани
Афанасьев Роман