конечно, не в возрасте, а в том, что вы еще не вышли на те высоты, которые
отрезают путь в политику деятелям нашего ведомства. Нам ведь тоже, если мы
достигли определенных высот, не очень-то верят правители, зная всю меру
нашей осведомленности. Поэтому-то, кстати говоря, монарх обычно
балансирует между явной мощью армии и скрытой силой полиции... Но если
история знает примеры, когда военный становился трибуном, то история
никогда не знала примеров, чтобы лидером становился профессиональный
полицейский. Чем больше мы понимаем, тем опаснее мы для лидера - в этом
весь фокус, дорогой мой майор. Мы обязаны знать, но говорить вправе лишь
тогда, когда спрашивают. Причем мы должны отводить от себя вопросы
конструктивного плана - в этом может быть скрыта провокация - и отвечать
лишь на то, что сформулировано определенно, однозначно. А чтобы отвечать
на такого рода вопросы, мне нужны толковые работники со смелым мышлением,
а не тупицы. Вас я считаю толковым работником и поэтому рапорт ваш
возвращаю с просьбой уничтожить его. И еще я хочу просить вас возглавить
референтуру, занимающуюся германским шпионажем. Вы, по-моему, правильно
видите главную угрозу с северо-запада. А коммунистами пусть займется
кто-нибудь другой. И, поскольку сектор Германии у нас довольно велик, вам
следует командовать им уже в полковничьих погонах.
внеочередное повышение, он и встретился с Ладой в той маленькой
посластичарнице на углу улицы Штросмайера.
бронзоволосой женщины; студенты, жавшиеся возле стойки, не решались
подсесть к ней, а Везич сначала даже и не заметил, как красива эта женщина
со смешной родинкой на верхней губе и большими круглыми голубыми глазами.
Извинившись, он отодвинул стул, сел, бегло просмотрел меню, какое пирожное
взять - девять разных сортов, - и лишь потом, подняв глаза, увидел эту
женщину по-настоящему.
сына и переехала в Дубровник к хозяину отеля, пятидесятидвухлетнему седому
"льву", игравшему роль мецената. Новый муж Драгицы терзал виолончель и
занимался живописью - он был из капиталистов "новой волны", которые
стыдились своего богатства.
поначалу не давал ему спать, постепенно сменился жалостью к жене. Везич
жил с матерью, которая не чаяла души в нем, ревновала к жене, поучала
Драгицу с утра до ночи и требовала от невестки абсолютного,
безоговорочного растворения в жизни мужа. Драгица старалась, ох, как
старалась, но Везич не мог, да поначалу и не считал возможным посвящать ее
в свои дела; домой возвращался поздно, уходил рано, часто уезжал в другие
города, и молодая женщина была предоставлена самой себе. Она упоенно
переставляла мебель в комнатах, меняла занавески на окнах чуть ли не
каждый месяц; стеклянно сверкали натертые полы, и, если Везич возвращался
не поздно и Драгица еще не спала, она рассказывала ему о том, что
случилось у соседей, и как сегодня кухарка Зора чуть не сожгла в духовке
баранью ногу, и что сказал за обедом мальчик. Если первые месяцы щебетание
жены успокаивало Везича, то потом оно стало раздражать его. Он должен был
открыть себя кому-то близкому, кто понял бы его метания и сомнения, но
Драгица, когда он попытался однажды заговорить с ней об этом, наморщила
лобик и пригорюнилась - но так ничего и не смогла понять. Она умела
наблюдать за порядком в доме, умела изящно одеваться, знала, как надо
любить мужа, но она не понимала ничего в том, что происходило за стенами
их дома, да и не хотела понимать - не женского это ума дело... Драгица
увидела недоумевающий взгляд мужа в тот вечер, когда он заговорил с ней о
своей работе. Драгица запомнила этот взгляд и затаила глубокую обиду:
разве она не делает все, чтобы дома мужа ждали уют и чистота? Почему он
так смотрел на нее?
но его внезапно вызвали в Загреб, и Драгица осталась одна - хорошенькая, с
красавцем сыном, на которого сбегался смотреть весь пляж. И хозяин отеля
попросил ее позировать ему вместе с малышом и возил ее по Адриатике на
своей яхте, а потом сделал предложение. Ему, видимо, надоели связи с
экстравагантными постоялицами его отеля, захотелось молодости и
спокойствия, когда не надо играть роль, чтобы нравиться, а Драгице стало
тяжело и непонятно в семье мужа, да еще с его матерью, которая любовью к
сыну низводила ее до положения гостьи в доме.
письмо, в котором между простеньких, бесхитростных строк читалось
сожаление о прошлом. "Нельзя любить глупых женщин, - подумал Везич. - А
умных нет. Откуда им взяться? Так что посвятить себя надо делу и как-то
обходиться. Если бы не было мамы рядом, надо было бы думать о семье. А так
чего мне недостает? Светозара? Да, конечно, мальчонка будет искалечен. Но,
видимо, ему было бы еще хуже, если бы Драгица осталась со мной, опасаясь
"лишить ребенка отца".
глазами, Везич остро ощутил свое одиночество и то, как он вернется к себе
в кабинет, будет выслушивать рапорты подчиненных, а потом поедет на ужин в
германское консульство, а оттуда вернется домой, к столу, за которым будет
сидеть сонная мама в чепце, затем войдет к себе в комнату, ляжет на
большую кровать и будет курить сигарету за сигаретой, вспоминая прожитый
день, а потом повернется на правый бок и перед тем, как уснуть, включит
еще раз свет, чтобы посмотреть, не упала ли сигарета на ковер.
был такой же розовый, сложенный в смешную и нежную лопаточку. Мама учила
его в детстве облизывать мороженое и показывала, как должен быть сложен
язык, и он был у нее тогда, как у этой красивой женщины, и мама тогда была
молодая и очень красивая, не бронзоволосая, правда, а темная, но все равно
очень красивая, и он любил ходить с ней по улицам, испытывая горделивое
чувство, когда оглядывались на нее.
сказала:
"Августовскую ночь"! Это весело, это запомнится.
собирающая морщинки возле глаз, которые никак не вязались с ее молодостью.
Глядя на нее, Везич вдруг испытал давно забытое чувство покоя. Он понял
сейчас, что покоя у него не было даже дома, возле матери, потому что он и
там продолжал думать о деле; и возле Драгицы, которая не могла понять его,
хотя и очень старалась быть ему нужной. Он все время был во власти своего
дела, своих раздумий, сомнений и тревог, но, как всякий честолюбивый и
одаренный от природы человек, придавал особое значение своей роли в жизни
страны, которой он служил, отвечая за ее безопасность. Во всех его
размышлениях "я" было первичным, и он многократно проверял и перепроверял
поступки этого своего "я", и поэтому постоянное ощущение тревоги жило в
нем чем дальше, тем больше.
думал не о себе и не о деле, а о том, как было бы хорошо сидеть с ней,
этой бронзоволосой женщиной, вечером в тихом доме, и чтобы за окном лил
осенний дождь, а в печке потрескивали дрова, и чтобы пел сверчок, и свет
лампы чтобы был мягкий, и в этом свете чтобы улыбались ее круглые голубые
глаза.
германских фирм на конспиративных квартирах, наблюдая за двойниками, Везич
научился располагать к себе людей; точнее говоря, он не ломал свое
естество осторожностью, подстраховкой, перепроверкой, считая, что
иностранца, приведенного к нему на беседу, должны в мелочах изучить его
сотрудники, оставив для него, Везича, самое главное и трудное -
налаживание устойчивого, рассчитанного на многие годы контакта.
перестать улыбаться.
жалостью, потухнув вдруг, подумал Везич. - Ничего мне не надо. Поздно. Все
пропущено, и незачем тешить себя иллюзиями".
своего соседа, доела пирожное, оставила на мраморном столике три монеты и
закурила. - Ну, что ж вы не штурмуете? Я жду.
можете чувствовать себя вольным городом.
кафу" и побежать за ней, но снова кто-то второй, рассудочный, сидевший в
нем и управлявший его поступками, сдержал его, и он вернулся в кабинет
поникший и зло отчитал секретаря за то, что тот не удосужился проветрить
помещение во время его отсутствия.
всего боялся, что та женщина зашла в посластичарницу так же случайно, как
и он, а увидев ее за тем же столиком, вдруг рассмеялся, подошел к ней и
сказал:
что не может бывать с ней в городских ресторанах - "Зачем давать пищу для
сплетников, я человек семейный", - Лада посмеялась: