Чтение 54–й страницы книги ~Ты победил~

x 8 x

"Облачный" клинок -- не кухонный нож. Даже хорошему фехтовальщику
бывает иногда трудно приноровиться к клинку аррума. Тем, кто незнаком с
особенностями таких мечей, они поначалу кажутся слишком тяжелыми и
своенравными. Неуклюжими, странными. Какими-то неправильными. Одним словом,
взяв у Эгина его меч, Кух пошел на большой, по мнению Эгина, риск, ведь
известно, что в горячем и смертельном бою правильней пользоваться тем
оружием, к которому привык, а не тем, что жжет руку и отзывается при каждом
ударе едва ли не в самое сердце. Но Эгину ничего не оставалось, кроме как
положиться на невесть откуда появившийся фехтовальный талант Куха.

Отгоняя прочь боль, Эгин тяжело вздохнул и облизнул пересохшие губы
языком. Пересохшие. Когда это они успели пересохнуть? Разве дождь уже
кончился? Не обращая внимания на резкий тычок сломанной кости, Эгин вперил в
небо пытливый взгляд. Не может быть! Обложные, свинцовые тучи, беременные
ливнем, похоже, уходили.

Раненый Эгин, конечно же, не мог видеть, как на крыльце гнезда Сестры
Большой Пчелы стоит Хена, облаченная в достойное ее царственных телес
одеяние и, размазывая по щекам слезы, с мольбой глядит в ту же самую точку
неба, в которую сейчас не по своей воле, но волею своей обездвиженности,
глядит и Эгин.

-- Солнышко, дружочек! Мужа порешили, сыночков забили, дочурка невесть
где, невесть с кем, да не ведомо жива ли. Будь к нам милостив, господин
солнышко, пожалей моих новых деточек, выйди к нам, спаси нас дураков! -- вот
что лепетала Хена. И неказистые слова ее молитвы действительно сочились
перестоявшим материнским горем и искренностью бескорыстного заступничества.

x 9 x

Безразличие, которое овладело Эгином в первые секунды после ранения, и
боль, сковавшая мышцы ледяной цепью, стали отступать вместе с грозовыми
тучами. Снова вступить в бой аррум не мог, но следить за происходящим, не
теряя сознания и интереса к происходящему -- вполне. А происходили в самом
деле занятные вещи.

Число костеруких увеличилось вдвое от того момента, когда Эгин в
последний раз закрыл глаза. Сбежались, видно, со всей рощи. А Кух все еще бы
жив. Причем, не просто жив, а даже и не ранен. Горцев вообще видно не было.
Кедровая роща была погружена в гнетущую тишину, которую лишь изредка нарушал
ритмичный вдох или резкий выдох Куха, не считая, правда, ставшего привычным
чавканья грязи под ногами дерущихся.

Кух не просто освоился с аррумским мечом Эгина. Он выжимал из него все,
на что был способен "облачный" клинок. Меч Эгина метал малиновые молнии,
сыпал искрами и звенел. Он крушил направо и налево. Столкнувшись с телом
врага, он шипел, словно раскаленный прут, входя в Измененную плоть. Он пел,
рассекая воздух. Клинок, насытившийся поганой кровью костеруких, теперь
переливался всеми цветами радуги и находился в беспрестанном завораживающем
движении. Он жил собственной жизнью, хотя и был связан со своим новым
хозяином невидимой пуповиной родства.

Со стороны Кух, обороняющий хозяина, наверное, выглядел и героично, и
комично одновременно. Комично оттого, что меч Эгина выглядел исполинским и
непомерно тяжелым в его щуплых с виду руках. Так же комично выглядел бы
тяжеловооруженный всадник, если бы ему вздумалось сесть на диковинного пони
из Розовых Конюшен Сайлы исс Тамай. И героично, ибо несмотря на все это Кух,
низенький и тщедушный на вид, перебил аррумским "облачным" клинком уже
дюжину костеруких -- больше, чем Эгин за все время, проведенное на Медовом
Берегу.

Но тут взор Эгина вновь заволокло приступом раздирающей мозг боли и он
погрузился в долгий, тяжелый сон, в полной уверенности в том, что пока Кух
жив, не видать костеруким его сердца, как не увидать снега в пустыне
Легередан. Сладкий дым сна окурил его сознание и волю, унес прочь боль, а с
ней всю надоедливую пестроту окружающего мира. Эгин так и не дождался
момента, когда тучи расступились и над кедровой рощей засиял неожиданно
огромный, ослепляющий золотой шар.

-- Санг-бала! Санг-бала шан! -- загудели вершины кедров, что на языке
горцев значило просто "господин солнце внял молитвам Сестры Большой Пчелы,
питающей, сильной и могучей".

ГЛАВА 18. АВЕЛИР

Вечер Пятнадцатого дня месяца Алидам

x 1 x

-- Ты... ты Прокаженный, да?

-- Да, а ты -- Эгин, аррум Свода Равновесия.

Человек в капюшоне, низенький, худощавый, со старческим скрипучим
голосом даже не нашел нужным повернуться к Эгину, а бросил свой ответ через
плечо, словно бы какое-нибудь огниво или носовой платок.

К своему огромному удивлению, Эгин ничуть не удивился. И не испугался.

-- А где все, где Кух? -- спросил Эгин, приподымаясь на локте.

Он лежал на большой овечьей шкуре и был облеплен какими-то вонючими
повязками. Впрочем, принюхавшись, Эгин понял, что воняют они морской солью и
водорослями. Терпеть можно.

-- Кух умер, а горцы заняты своими делами. Свершают обряды над
погибшими, закапывают костеруких. Если хочешь посмотреть на горцев --
посмотри, кедровую рощу отсюда прекрасно видать, -- небрежно бросил
Прокаженный и, снова не оборачиваясь, указал куда-то на восток.

Эгин приподнялся и сел. Только сейчас он окончательно осознал где
находится. Как оказалось, не так уж далеко от того места, где он в последний
раз ощущал себя как себя, а свое тело -- как материальную оболочку своей
души. Шкура, которая служила ему ложем, была расстелена на каменной площадке
двадцати шагов в длину, на которой росли несколько невысоких кедров. Словно
балкон, она нависала над той долиной, где располагалась кедровая роща,
превратившаяся в место кровавой сечи злокозненной волей истинного хозяина
Серого Холма. Эгин в минуты вынужденного безделья в деревне горцев
многократно упирался взглядом в эти кедры и мысленно прогуливался по этому
скальному уступу не один раз. Правда, мог ли он предположить, что совсем
скоро окажется под дрожащей сенью кедровой хвои в обществе Прокаженного,
который будет указывать ему в сторону этой же самой кедровой рощи с таким
видом, будто они знакомы уже десять лет? Нет, не мог.

-- Ты говоришь, Кух умер. Его что -- убили костерукие? Когда это
случилось? -- запинаясь, спросил Эгин.

Ему было горько. Не будь у него такого надежного друга, который
отчего-то предпочитал называть себя рабом, он сам был бы уже давно в Святой
Земле Грем. Эгин попробовал встать на ноги. Тщетно. Боль в боку вонзилась в
его плоть невидимыми иглами, отдалась ледяным звоном в позвоночнике,
заскребла в печени, заныла в груди. Нет, похоже ходить ему еще рановато.

-- Давно. Он был убит девять дней назад, -- как ни в чем ни бывало
отвечал Прокаженный, который, казалось, был увлечен чем-то, что происходило
внизу, у горцев, а Эгином вовсе даже и не интересовался.

-- И убил его шардевкатран, а не костерукие, -- добавил Прокаженный как
бы между делом.

У Эгина промелькнула спасительная догадка. Может быть, они говорят о
разных людях? Может быть, на Медовом Берегу было два Куха? Одного убил
шардевкатран, а другой, может быть, пошел сейчас на охоту со своей "трубкой
для стреляния", целый и невредимый?

-- Нет, мы говорим об одном и том же человеке, -- настаивал
Прокаженный.

-- Ты хочешь сказать, что все эти девять дней я, аррум Опоры Вещей,
обученный отличать Измененную материю от не измененной, живое от мертвого,
общался с бестелесным призраком и не подозревал об этом? -- иронично
осведомился Эгин. -- Может быть, это бестелесный призрак спас меня, когда на
меня наседали костерукие, а я лежал в грязи, словно запоротый погонщиком
осел, не в силах даже обороняться? Значит, это был не Кух, а какое-то
чучело, волею очередного проклятого колдуна обретшее подобие жизни, движение
и способность сострадать?!

Эта гневная тирада выпила из Эгина столько драгоценных сил, что он был
вынужден вновь улечься на шкуру. Голова его кружилась, словно бы спьяну, а
мышцы предательски обмякли.

-- Нет, то было не чучело, -- лениво и медленно отвечал Прокаженный. --
То, конечно, было не чучело. Никакому колдуну из тех, которые известны мне,
не достанет умения сотворить чучело, что смогло бы управляться с "облачным"
клинком, Эгин. Такое по силам только Звезднорожденным и Отраженным. И то не
всем.

-- Кто же это был? -- Эгину хотелось, чтобы в его голосе рокотал
сарказм и кипело благородное презрение. Но то, что получилось, не было ни
первым, ни вторым. То была мольба. Раненого, обессиленного человека.
Человека, стоящего на грани полного морального поражения.

-- То был я, -- ответил Прокаженный и, откинув капюшон, наконец
обернулся к Эгину.

x 2 x

Лицо рыбы. Лицо черепахи. Сухая, морщинистая кожа. Кажется, лоб, щеки и
подбородок присыпаны морской солью. Глаза -- как два выбравшихся из раковины
моллюска. Влажные, мягкие, слизистые. Без зрачков. И в то же время глаза
Прокаженного были подвижными, живыми. Ни волос, ни бороды, ни усов. И бровей
тоже. И ресниц. Руки, такие же сухие. Кожистые перепонки между пальцев,
словно у болотной птицы. Ногти с зелеными прожилками. Нос -- расплющенный, с
большими ноздрями. Шея -- сморщенная, сухая, короткая.