Чтение 54–й страницы книги ~Земля мертвых~

Павел Тимофеевич?

- Челядь в усадьбе знать может, - задумчиво пробормотал воевода. -
Среди нее сыск свести надобно. Жена его может знать. Дочку также допросить
надобно.

- Нет! - дернулся на веревке Харитон Волошин. - Алевтину не трожьте! Не
знает она ничего!

- Чего не знает? - моментально встрепенулся Кошкин и пнул кулаком
подьячего в спину: пиши. - О чем она рассказать может?

- Ни о чем! - застонал на дыбе боярин, словно вместо кнута его
подвергли еще более страшной пытке. - Не знает она ни о каких крамолах.

- Ты боярин, коли сказывать начал, так продолжай, на половине не
останавливайся, - посоветовал воевода.

- Лишнего сыска проводить не заставляй. Все равно истину достанем.

- Не надо сыска... - Волошин мучительно замотал головой. - Не надо...
Один. Один я крамолу затеял... Никто не знал. Потому и колдунов я в глуши
собирал, что никто в усадьбе о чародействе моем не знал. Ни одна душа. Таился я
от каждого, и от жены своей Полины таился, и от дочки. Не знают они ничего.
Богом клянусь, не знают...

Опричник и воевода одновременно заглянули в допросный лист: успел ли
подьячий записать нежданное признание? Не упустил ли чего? Нет, все было
правильно, писец не упустил ни слова.

- Капитон, сними их обоих, - распорядился Павел Тимофеевич. - Наше дело
сделано. Теперь потребно обоих в Москву, в Разбойный приказ вместе с допросными
листами отправлять. Судить и карать - их дело.

* * *

Для Северной пустоши история со странным появлением иноземной судовой
рати и колдунов на берегу Невы закончилась. Чародеев частью порубил, частью
полонил засечный наряд, ратники сами ушли на Березовый остров, зачинщик крамолы
найден и схвачен. Остались только две привычные беды - свены и орден. Но с ними
порубежники не один век знаются, на русскую землю не допустят. Не впервой.

Глава 20

Сентябрь

Отдохнув внизу, у начала винтовой лестницы, монах откинул темный
капюшон, скрывавший совершенно лысую, с несколькими бородавками на темечке
голову и, придерживаясь рукой за стену, начал тяжело начал подниматься наверх.
Уже не один десяток лет, как тихо, во сне отпустил свою душу к Господу игумен
Афанасий, наложивший когда-то епитимью на молодого и излишне шумного
послушника; уже покинули этот мир монахи, знавшие первого игумена монастыря или
помнившие истинный смысл его указаний - а для Иннокентия так ничего и не
изменилось: каждый раз, после утренней и дневной трапезы он идет за аналой и по
бесконечным ступеням поднимается на самый верх, в небольшую келью на куполе
собора, где ноне хранятся монастырские хозяйственные и летописные книги.
Епитимья, воспринятая поначалу как наказание, спустя несколько лет стала
смыслом жизни монаха, и он даже в самом дальнем, сокровенном уголке своей души
не помышлял снести книги вниз, в одну из освободившихся келий, и вести свои
записи там, не тратя силы и время на бесконечное каждодневное восхождение.

Закончилась лестница. Узкий коридор устремился направо, к колокольне, а
монах, кряхтя, согнулся, пролез в прямоугольное отверстие, обогнул купол по
краю и стал подниматься еще выше, к небольшой комнатке под вскинутым к небу
крестом. Еще немного, и он толкнул незапертую дверцу и шагнул внутрь. С
облегчением опустился на трехногий табурет, стоящий перед квадратным столом.

Один стол, один писец и книги - больше ни на что не оставалось места в
этой маленькой каморке. Зато из восьми окон, затянутых тщательно выскобленным
бычьим мочевым пузырем текло достаточно света, чтобы монах мог почти весь год
обходиться без свечей.

Иеромонах Инокентий, пытаясь отдышаться, взглянул на страницы открытой
перед ним книги:

"Дошли до нас вести, что царь Иван Васильевич взял с собой в поход на
Казань Донскую икону Богоматери из Успенского собора в Коломне, и благодаря
силе ее чудотворной пала твердыня басурманская. А икону Государь с полными
почестями вернул в Москву и поместил в Благовещенский собор.

Дошли до нас вести, что в Холмогорах был пойман купец именем Данилов,
замысливший двугривенные пищали числом восемь в Германию отвезть и там продать.
Оного Данилова высекли его площади кнутьем и посадили в темницу, а после
Троицына дня сожгли.

Дошли до нас вести, что выгорело августа шестого во Пскове Полонище,
начиная от Взвоза до Нового Торгу и до Свиных ворот с 12 церквами, и остался
цел только Златоустовский Медведев монастырь.

Дошли до нас вести, что заключен новгородцами торговый договор на
семнадцать лет с ливонцами. При подписании оного были трое псковских старост,
Богдан Ковырин, Назар Глазатой, Андрей Акиндинов. Ливонцам не дозволено держать
корчмы на Псковской земле, а псковичам не дозволено установлять цены товарам у
ливонских купцов, и ливонцам у псковских колупать воск, кроме разве немного на
опыт, и псковичей выше десяти рублей в ливонских городах не судить, но давать
на поруки и относиться к государевым наместникам, а церкви русские и домы в
ливонских городах везде беречь.

Дошли до нас вести, что была в Северной пустоши чрезвычайная засуха
целые два месяца, июль и август. Ключи и болота иссохли, и леса горели, солнце
казалось багровым, от смрада задыхались и птицы, и люди.

Дошли до нас вести, что высадились на реке Неве свены, числом более
двух сотен, сожгли одну деревню, а иную пограбили, после чего обратно ушли.
Государев человек Семен Зализа из оных двух чародеев поймал, кои были
расспрошены в Копорье с пристрастием. Один из языков при этом помер, а другой
отправлен в Москву в Разбойный приказ.

Дошли до нас вести, что в Снетогорском монастыре освящена каменная
церковь во имя Св. Николая с папертью, а в городе Опочке построены две церкви
во имя Преподобного Сергия и Святыя Параскевы.

Дошли до нас вести, что с октября сего года до осени следующего был во
Пскове великий мор железою, от которого в одних кладбищах погребено счетом
25000 человек, кроме без счету беспрестанно погребаемых по буям. Новгородцы из
осторожности выгнали от себя псковских купцов и запретили им приезд под страхом
сожжения и самого купца, и его товаров. Но язва перешла и туда.

Дошли до нас вести, что вылит для соборной Троицкой церкви колокол,
именуемый Красный, а другой колокол на место именовавшегося Корсунским и в
Москву свезенного прислан от великого князя".

Да, прошедший год оказался долгим и трудным для земель Водьской пятины.
Но, волею Божией, вчера закончился и он, год семь тысяч шестидесятый от
сотворения мира. Настало первое сентября семь тысяч шестьдесят первого года.

Монах перелистнул страницу, поднял со стола изжеванное гусиное перо,
дотянулся остро заточенным кончиком до костяной чернильницы, макнул его в
собственноручно изготовленные из тертых дубовых орешков чернила и старательно
вывел дату нового дня, а затем изложил принесенные из грешного мира новости:

"Проехал поутру от Шведского короля мимо монастыря в Москву посланником
Павел Юст, Абовский епископ, для переговоров о продолжении мира.

Дошли до нас вести, что Литва подступила под Полотск, а русские к
литовскому городку Озерищу, и были потом многие взаимные разорения.

Дошли до нас вести, что царь Иван Васильевич, подозревая дерптских
немцев в измене, повелел всех оттуда вывести и разослал во Владимир, Углич,
Кострому и Нижегород".

* * *

Опричнику не спалось. Хотя гостеприимный боярин Иванов и накормил его
хлебосольно, и спать уложил на перину, однако утренняя встреча с купцом
Першиным никак не шла у него из головы. Купец выполнил задание добросовестно и,
заметно радуясь принесенным дурным вестям, сообщил: Кавалер Иван войско собрал
со всей ливонской земли, и одних рыцарей в нем более ста будет, да каждый с
собой не менее десяти ландскнехтов привесть поклялся. Выступать он собирается
через три недели: к этому времени должны подойти отряды из городов Вильмы,
Пайды и Риги, да три сотни немецких наемников. За правдивость известий купец
ручался головой: кавалер

Иван обещал торговым людям запретить Руси мимо них с Ганзой и Англией
торговать, и за это старшины купеческие золото ему дали на наем иноземного
воинства и прочие издержки.

Получалось, что Ливонский орден войдет на Ижорский погост двумя
тысячами кованой рати. Ни Яма, ни Копорья, ни, тем более, Пскова, пусть и
опустошенного мором, рыцарям такими силами не взять, но вот разорить всю
Северную пустошь, ее усадьбы и деревни, торговые пристани и застигнутые на
реках корабли они смогут. Грабить Ливонский орден собирается, опять грабить, да
хвалиться покорением Руси и освоением новых земель. А без помощи Пскова и
Новагорода опричник сможет противопоставить этой силе только немногим больше
сотни ис-полченной поместной конницы.

Разумом Семен понимал, что единственно возможное при этом - уйти с
ополченцами за стены Копорья, дать смердам упреждение спрятаться в лесах да
болотах, и переждать набег, как плохую погоду - но при мысли, что придется
отдать на растерзание дикарям чистые ухоженные избы, несжатые пашни, не
поместившуюся в схроны рухлядь, все его существо выворачивалось наизнанку. Не
должны дикари ливонские по исконным русским землям разъезжать! Не имеют они
такого права!

В Москву нужно писать - единственное, что только смог он придумать. В
Москву, государеву человеку Андрею Толбузину. Он к царю вхож, пусть замолвит
словечко про беду порубежную. Дикарей снова усмирить всего и нужно - несколько
сотен стрельцов да кованой конницы.

Что несколько сотен Москве? Никто их отъезда и не заметит...

Так, в раздумьях, и промаялся Семен до самого утра.

* * *

Из Храпши Зализа и успевший попривыкнуть к седлу Нислав отправились к
Невской губе, в засеку. Взятый к порубежной службе осевший у Матрены иноземец
вел себя порой странно: кланяться совершенно никому не желал, слова порой
говорил странные, с упряжью и лошадьми управлялся плохо. Однако многие же его