Чтение 54–й страницы книги ~Четыре пути к прощению~

Я пользовалась контрацептивами, которые миледи каждый месяц вручала
мне, как и девушкам, нуждавшимся в них. Леди Тазеу возбудила во мне
чувственность, и я привыкла, что меня используют в сексуальном смысле слова.
Мне не хватало ее ласк. Но я не знала, как сблизиться с кем-то из крепостных
женщин, а те опасались приближаться ко мне, ибо знали, что я принадлежу
молодому хозяину. Я часто проводила с ним время, слушая его речи, но мое
тело томилось по нему. Лежа в постели, я мечтала, как он подойдет, склонится
надо мной и сделает то, что обычно делала миледи. Но он никогда не
прикасался ко мне.

Геу тоже был красивым юношей, чистоплотным и воспитанным, довольно
смуглым и привлекательным. Он не спускал с меня глаз. Но не приближался ко
мне, пока я не рассказала, что Эрод так и не тронул меня.

Так я нарушила данное Эроду обещание никому ничего не рассказывать; но
я не считала себя связанной этим обязательством, так же, как не думала, что
всегда и везде обязана говорить только правду. Честь вести себя подобным
образом могут позволить себе только хозяева, а не мы.

После этого Геу стал договариваться со мной о встречах на чердаке Дома.
Удовольствия от них я не получала. Он не входил в меня, считая, что должен
сохранять мою девственность для хозяина. Вместо этого он вводил мне член в
рот, но, перед тем как кончить, вынимал его, ибо сперма раба не должна
пятнать женщину хозяина. Это слишком большая честь для раба.

Вы с отвращением можете сказать, что вся моя история посвящена лишь
такой теме, хотя в жизни, даже в жизни раба, существует не только секс.
Совершенно верно. Могу лишь возразить, что только с помощью чувственности
легче всего забыть о рабском состоянии, и мужчинам, и женщинам. И бывает,
что, даже обретя свободу, и мужчины и женщины чувствуют, как трудно
пребывать в новом состоянии. Ибо плоть властно заявляет о себе.

Я была молода, здорова и полна радости жизни. И даже теперь, даже
здесь, вглядываясь сквозь пелену лет в тот мир, где остались поселение и Дом
Шомеке, я ярко вижу их. Я вижу большие натруженные руки бабушки. Я вижу
улыбку матери и красный шарф у нее на шее. Я вижу черный шелк тела миледи,
раскинувшейся среди подушек. Я вдыхаю дымок навоза, горящего в очаге, и
обоняю ароматы безы. Я ощущаю мягкость красивой одежды, облегающей мое юное
тело, руки и губы миледи. Я слышу, как старик "поет слово", и как мой голос
сплетается с голосом миледи в песне любви, и как Эрод рассказывает нам о
свободе. У него возбужденно пылает лицо, когда он видит перед собой ее
облик. За ним фиолетовое стекло окна в каменном переплете смотрит в ночь. Я
не говорю, что хотела бы вернуться туда. Лучше смерть, чем возвращение в
Шомеке. Я бы предпочла умереть, но не покинуть свободный мир, мой мир, и
вернуться туда, где царит рабство. Но воспоминания моей юности, полной
красоты, любви и надежды, не покидают меня.

Но все это было предано. Ибо покоилось на фундаменте, который в конце
концов рухнул.

В тот год когда мир изменился, мне минуло шестнадцать лет. Первые
перемены, о которых я услышала, не вызвали у меня никакого интереса, если не
считать, что милорд был взволнован, так же, как Геу, Ахас и еще кое-кто из
молодых крепостных. Даже бабушка изъявила желание услышать о них, когда я
навестила ее.

-- На этом Йеове, в мире рабов, никак обрели свободу? -- сказала она.
-- И прогнали своих хозяев? И открыли ворота? О, мой благословенный Владыка
Камье, да как же это может быть? Да будь благословенно его имя и сотворенные
им чудеса! -- Сидя на корточках в пыли и положив руки на колени, она
раскачивалась вперед и назад. Ныне она была старой, морщинистой женщиной. --
Расскажи мне! -- потребовала она.

В силу неведения я мало что могла поведать.

-- Вернулись все солдаты, -- сказала я. -- А те другие, чужи, остались
на Йеове. Может, теперь они стали новыми хозяевами. Все это где-то там. -- Я
махнула рукой куда-то в небо.

-- А кто такие чужи? -- спросила бабушка, но я не смогла ответить.

Все это были слова, не имеющие для меня смысла.

Но когда нашего хозяина, лорда Шомеке, больным привезли домой, я начала
кое-что понимать. Его доставили на флайере в наш маленький порт. Я видела,
как его несли на носилках, глаза его побелели, а черная кожа обрела
сероватый цвет. Он умирал от болезни, которая свирепствовала в городах. Моя
мать, сидя рядом с леди Тазеу, слышала, как политик, выступая по телесети,
сказал, что чужи занесли на Уэрел эту болезнь. В его голосе звучал такой
ужас, что мы решили, будто всем предстоит умереть. Когда я рассказала об
этом Геу, он лишь фыркнул.

-- Чужаки, а не чужи, -- сказал он, -- и они не имеют к этому никакого
отношения. Милорд говорил с врачами. Это всего лишь новый вид гнойных
червей.

Достаточно было и этого ужасного заболевания. Мы знали, что любое
"имущество", заразившееся им, убивали без промедления, как скот, а труп
сжигали на месте.

Но хозяина не прирезали. Теперь Дом был полон врачей, а леди Тазеу дни
и ночи проводила у ложа супруга. Он умирал в ужасных мучениях, поскольку
смерть все медлила с приходом. Страдая, властитель Шомеке издавал ужасные
крики и стоны. Трудно было поверить, что человек способен часами так
кричать. От тела его, покрытого язвами, отваливались куски, страдания
сводили больного с ума, но он все не умирал.

Если леди Тазеу превратилась в усталую молчаливую тень, то Эрод был
полон сил и возбуждения. Порой, когда до него доносились вопли и стоны отца,
у него возбужденно блестели глаза. Он шептал: "Да смилуется над ним Туал",
-- но жадно внимал этим крикам. От Геу и Ахаса, которые росли вместе с ним,
я знала, как отец мучил и презирал сына и как Эрод дал обет ни в чем не
походить на отца и положить конец всему, что тот делал.

Но конец положила леди Тазеу. Как-то ночью она отослала всех слуг, что
нередко делала, и осталась наедине с умирающим мужем. Когда он снова начал
стонать и выть, она вынула небольшой ножичек для рукоделия и перерезала ему
горло. Затем исполосовала себе вены, легла рядом с ним и так скончалась. Моя
мать всю ночь находилась в соседней комнате. Она рассказала, что сначала ее
удивило наступившее молчание, но она так устала, что провалилась в сон, а
когда утром вошла в покои, то обнаружила обоих хозяев в лужах остывшей
крови.

Я хотела всего лишь оплакать мою леди, но все вокруг пришло в смятение.
Всю обстановку в комнате умерших предстояло сжечь, сказали врачи, а тела без
промедления тоже предать огню. В Доме объявили карантин, так что провести
похоронный обряд могли только священники Дома. В течение двадцати дней никто
не имел права покинуть пределы поместья. Но часть медиков сами остались с
Эродом, который, став отныне властителем Шомеке, рассказал им, что
собирается делать. Я услышала несколько сбивчивых слов от Ахаса, но,
преисполненная печали, не обратила на них внимания.

Тем вечером все, кто составлял "имущество" Дома, собрались у часовни,
где шла заупокойная служба; они слушали песнопения и читали молитвы.
Надсмотрщики и "укороченные" пригнали людей из поселения, и те толпились за
нашими спинами. Мы видели, как вышла траурная процессия, неся белый
паланкин, как вспыхнул погребальный костер и к небу поднялся черный дым. И
не успел он еще растаять в небе, как новый властитель Шомеке подошел к нам.

Поднявшись на холмик за часовней, Эрод обратился к нам, говоря сильным
и четким голосом, которого я никогда раньше не слышала у него. В Доме,
погруженном во мрак, все только перешептывались. А теперь, при свете дня,
раздался громкий сильный голос. Эрод стоял, вытянувшись в струнку, и черный
цвет его кожи оттеняли белые траурные одеяния. Ему еще не было и двадцати
лет.

-- Вы, люди, слушайте, -- сказал он. -- Вы были рабами, но обретете
свободу. Вы были моей собственностью, но теперь сами станете распоряжаться
своими жизнями. Утром я отослал в правительство распоряжение о вольной для
всего "имущества" поместья, на четыреста одиннадцать мужчин, женщин и детей.
Если завтра утром вы зайдете в мой кабинет, я каждому вручу документ, в
котором он поименован свободным человеком. Никто из вас никогда больше не
будет рабом. С завтрашнего дня вы вольны делать все, что хотите. Каждый
получит деньги, чтобы начать новую жизнь. Не ту сумму, что вы заслужили, не
то, что вы заработали, трудясь на нас, а всего лишь то, что я в состоянии
вам выделить. Я оставляю Шомеке. И отправляюсь в столицу, где буду
добиваться свободы для всех рабов на Уэреле. День свободы, что воцарилась на
Йеове, придет и к нам -- и скоро. И я зову с собой всех, кто хочет примкнуть
ко мне! Для нас хватит работы!

Я помню все, что он сказал. И передала его слова так, как он произносил
их. Поскольку никто из рабов не умел читать и не был знаком с понятиями из
телесети, его слова проникали в души и сердца.

Когда он замолчал, воцарилось такое молчание, которого я никогда не
слышала.

Один из врачей начал было говорить, возражая Эроду и напирая на то, что
карантин нарушать нельзя.

-- Зло ушло с пламенем, -- сказал Эрод, широким жестом показывая на
столб черного дыма. -- Здесь царило зло, но оно больше не выйдет за пределы
Шомеке!

Среди обитателей поселения, стоящих за нами, возник слабый звук,
который превратился в восторженный рев, смешанный с плачем, стонами,
рыданиями и воплями.

-- Великий Камье! Всемогущий Камье! -- кричали люди.

Какая-то старуха вышла вперед: это была моя бабушка. Она раздвигала
толпу "имущества" Дома, словно люди были стеблями травы. Бабушка
остановилась на почтительном расстоянии от Эрода.

-- Господин и хозяин наш, -- сказала она, -- ты выгоняешь нас из наших
домов?

-- Нет, -- сказал Эрод. -- Дома ваши. И земля, которой вы пользуетесь,
тоже ваша. Как и доходы с угодий. Тут ваш дом, и вы свободны!

И снова раздались крики, такие оглушительные, что я пригнулась и
заткнула уши, но я тоже плакала и кричала, вместе со всеми в едином хоре