зависело... Но это, наверно, не мужской разговор.
- Пожалуй.
- Когда намерен отбыть?
Для генерала не существует "через неделю", не существует и "завтра".
- Сегодня, - ответил Кобрисов.
- Мой "Дуглас" могу предложить, Галаган тебя свезет.
- Спасибо еще раз, но боюсь я.
- Чего боишься?
- Высоты боюсь. А еще больше - Галагана. Он меня как-то по-дружески на
бомбовозе прокатил, так руки тряслись неделю. Я уж как-нибудь на своем
Сером.
- Во всем ты упрямый, не переделаешь тебя. Попрощаться заедешь?
- Ну, если прикажете...
- Какой тут приказ?
- Тогда не заеду. Крюк большой...
- Как знаешь. До свиданья, что ж...
- Счастливо оставаться.
В четыре часа пополудни тяжко нагруженный "виллис" достиг Днепра и стал
спускаться к переправе. Так вышло, что генерал Кобрисов только сейчас
впервые увидел ее - изогнувшуюся дугою, громыхающую на зыбях цепь ржавых
понтонов, с дощатым настилом и леерами на стойках. С обеих сторон ее стояли
по две зенитки, с ухоженными орудийными двориками вдоль и поперек медленно
бороздили реку бронекатера с задранными к небу орудиями и счетверенными
пулеметами в рваных темных клочьях облаков барражировали* истребители
Галагана. Переправа выглядела прочно обжитой, а ему-то, Кобрисову, всякий
прибывавший к нему на плацдарм казался героем! С сильно бьющимся сердцем
смотрел он, хотел узнать - не здесь он сам переплывал полтора месяца назад,
стоя на палубе танкового парома, так громко называвшейся дырявой самоходной
баржи с помятыми бортами и деревянной, в щепу искрошенной рубкой, среди
всплесков пуль, воя налетевших "юнкерсов", ржанья коней, стонов раненых. Не
тот был теперь Днепр, по-другому оживленный, по-другому шумный. Истинно, не
войдешь в одну реку дважды.
* Барражирование - дежурство самолета в воздухе. При этом он летает над
охраняемым объектом по замкнутому маршруту - кругу, квадрату и т. п.
Регулировщик - с полосатым жезлом, с белыми ремнем и портупеей - четко
поприветствовал генерала, затем подошел к фанерной будке без двери, где
стоял на полочке телефон с зуммером.
- Шура! - кричал он в трубку. - Задержи там, пока генерал проедет!
- Все чином, - сказал восхищенный Сиротин и мягко вкатил машину на
податливую шаткую аппарель.
Они проехали середину реки, когда к левому берегу подошла колонна
танков, автоцистерн и конных повозок. Тамошний регулировщик ее задержал
жезлом - на узком понтоне "виллису" с танком было б не разминуться. Сколько
было танков, генерал отсюда не мог определить, хвоста колонны не было видно.
Может быть, это и были те сто машин из "батькиной" заначки, которых не
хватило генералу Кобрисову, чтоб ехать ему сейчас триумфатором по главному
проспекту Предславля. Имя это - "Предславль" - опять зазвенело в нем, но как
надтреснутая труба, слышались предчувствие, предвестие славы, но и
предсмертный крик воина, падающего с городской стены вместе со штурмовой
лестницей. Кобрисов не знал, что то было начало грандиозной операции под
кодовым названием "Туман" - отчасти предвиденной им рокировки войск с южного
плацдарма на северный. Им предстояло втайне покинуть рубежи на Правобережье
и переправиться обратно на берег левый, затем передвинуться на сто
Шестьдесят километров к северу, минуя траверз Предславля, и вновь
переправиться и тогда уже двинуться на юг - тем коридором, который пробила
армия Кобрисова.
Множество хитростей содержала эта затея, не зря названная "Туманом". Не
говоря о том, что само передвижение должно было совершаться ночью или в
тумане, разрозненными рокадными дорогами, заглушаемое барражирующей
авиацией, но для сохранения секретности оставлялись на Сибежском плацдарме
ложные батареи, то есть вышедшие из строя или сколоченные из бревен орудия,
такого же происхождения макеты самоходок и танков, ящики от боеприпасов,
оставлялись и ложные радиостанции, продолжавшие переговариваться и
перепискиваться замысловатыми шифрами, управляясь автоматически. Военные
историки уверят нас, что люди при этом не оставлялись, что раненые были все
вывезены, а убитые преданы земле. Уверят и в том, что хитроумный Эрих фон
Штайнер так-таки ни о чем не догадался и немецкие наблюдатели не заметили,
что макеты все-таки неподвижны, рации твердят одно и то же, а чучела в
касках и шинелях лишь слегка колеблются от ветра. И вот этой громоздкой,
мучительной и не столь уж бескровной, вынужденной операцией будем мы
гордиться, называть гениальной новинкою, более напирая на победное ее
завершение и заминая бесславное начало, когда можно еще было обойтись и без
нее...
- Что я вижу! - вдруг сказал адъютант Донской, разглядывавший тот берег
в бинокль. - Регулировщик-то и вправду - Шура. То есть Шурочка. Во всяком
случае - в юбке. И кажется, сапожки на каблучках. И сама - ничего, ничего!..
Он передал бинокль генералу. Воспользовавшись минуткой, регулировщица,
позволив жезлу висеть на запястье, вынула из нагрудного кармашка зеркальце,
критически осмотрела потресканные губы, облупившийся носик, заправила под
пилотку выбившийся белокурый локон.
- Товарищ командующий, - спросил Сиротин, - это если девку справную, на
каблучках, поставили регулировать, то значит, дело уже назад не повернется?
- Куда ему повернуться,- сказал генерал.- Теперь уже - до Берлина.
Сиротин, воодушевясь, было прибавил скорости, но генерал его усмирил
взглядом. Танковая колонна могла и подождать генерала, полагалась ему такая
почесть.
И покуда командарм-38, генерал-лейтенант Кобрисов Фотий Иванович, едет
по переправе, есть время и у нас хоть коротко рассказать, как сложатся
военные судьбы участников того совещания в Спасо-Песковцах. Троим из них не
пережить войну. Так радевший и считавший логичным, чтоб "жемчужина Украины"
была бы и взята украинцем, генерал армии Ватутин полгода спустя на
проселочной дороге получит в бедро пулю украинца-самостийника - возможно,
отравленную, - и разгорится гангрена, усилия лучших врачей не спасут ни
ногу, ни жизнь. Как и предсказывал Кобрисов, два знаменитых ватутинских
отступления будут изучать в академиях и штабах многих армий мира что же до
его последней операции, Корсунь-Шевченковского "котла", она осуществлялась
силами не одного, а двух фронтов, но и ватутинскую половину славы сильно
пощиплет нахрапистый Конев, поставив на рубеже встречи свой танк и выбив на
пьедестале надпись, лично им сочиненную. Не будучи филологом - и против
истины не греша, - он проявит, однако, немалую тонкость в понимании русской
фразеологии, где подлежащее и сказуемое имеют решающее преимущество перед
вялым дополнением: "Здесь танкисты 2-го Украинского фронта под командованием
генерала армии И. С. Конева пожали руки танкистам 1-го Украинского фронта
под командованием генерала армии Н. Ф. Ватутина, тем самым завершив
окружение вражеской группировки немецко-фашистских войск..."
Несколько позже в Восточной Пруссии, генералом армии и самым молодым из
командующих фронтами, погибнет Чарновский - от осколка, попавшего ему в
спину, под левую лопатку. Наверно, вторую бы жизнь отдал Чарновский, чтоб
рана была - в грудь... Лихой Галаган, поднявшись в свой 251-й боевой вылет в
небо над Балатоном, встретит противника, который покажется ему достойным,
чтобы, не прибегая к тривиальной перестрелке, затеять с ним рыцарскую игру
"кто кого пересмотрит". Считается, что ни один немецкий ас не принял
русского лобового тарана, но, может быть, этот попросту растерялся, не
справился с управлением, а только не отвернул он - и долго они не
расставались, падая одним сверкающим факелом, покуда их не приняла
остужающая озерная гладь... Генералы Омельченко и Жмаченко довоюют достойно,
не чересчур выделяясь, но и других не хуже, за что и получат по
генерал-полковнику и по Кутузову 1-й степени - кажется, оба в один день.
"Танковый батько" Рыбко, носивший в своем толстом портфеле бесконечные
разработки и выкладки, соображения и дополнения, сделает карьеру не только
военную, но и ученую, как раз к исходу войны разбивши в пух и прах
"пресловутую доктрину хваленого Гудериана", после чего уйдет в академию
преподавать доктрину свою. Особенно же повезет Терещенко: вступив в
командование 38-й армией, он, разумеется, одолеет те двенадцать километров и
возьмет Предславль ровно к празднику 7-го ноября. Пройдя по Карпатам, он
сильно пошерстит армейский состав, так что по пальцам можно будет
пересчитать солдат-ветеранов, начинавших от Воронежа, а напоследок, для
вящей иронии судьбы, достанется ему освобождать Прагу - уже почти
освобожденную Первой дивизией РОА. Победы маршала Жукова, покрывшие грудь
ему и живот панцирем орденов, не для наших слабых перьев, скажем только, что
против "русской четырехслойной тактики" не погрешит он до конца, до коронной
своей Берлинской операции, положа триста тысяч на Зееловских высотах и в
самом Берлине, чтоб взять его к празднику 1-го Мая (опоздал на день!) и чтоб
не поспел на подмогу боевой друг Дуайт Эйзенхауэр. Треть миллиона похоронок
получит Россия в первую послевоенную неделю - и за то навсегда поселит
Железного маршала в своем любящем сердце! Военная стезя генерал-лейтенанта
Хрущева проляжет не так звездно, и звук "У" в первом слоге тут не поможет,
однако ж война сохранит его для дела не менее славного - низвергнуть
Верховного. Оценим же юмор и художественный дар, с какими запечатлит он
Верховного в нашей памяти, вложив ему в руки, как зеркало Афродите, глобус,
по которому тот будто бы и провоевал всю войну. Оценим неистовую энергию, с
которой еще и еще потопчет он бывшего кумира и хозяина, плиты его
пьедесталов употребит на щиты электростанций, бронзу памятников перельет на
подшипники, самый его прах вышвырнет из Мавзолея догнивать в простой могиле,
но и оттуда, из нового захоронения, достанет-таки его Верховный, достанет не
своею набальзамированной рукою, а руками того заботливого полковника,
безвестного во всю войну, а зато красавца, любимца и любителя женщин,
дружеского застолья и задушевных песен, руками того "гарнэсенького парубка",
Афанасьев Роман
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Куликов Роман
Никитин Юрий