мелочился. Работая со штангенциркулем, никогда не пользовался дополнительной
шкалой. В троллейбусе мог не постесняться поднять копейку, а потом забросить
на погоду целый трояк.
жары, как дуб на морозе. Сегмент солнца быстро теряется в раскаленных
песках. Пасть ночи спешно слизывает со зданий кровь заката. Среднеазиатская
темнотища обступает поселок газовиков. Воспоминания, как вестники
несбыточных надежд, собираются в сомнительные компании, что-то замышляют,
шепчутся. Атрибуты растаявших лет, как живые, встают в голове и перебегают с
места на место.
распределили нас наоборот -- меня на головную компрессорную, его -- на самую
последнюю в газопроводе, в Подмосковье. Его письма худосочны. Нам не о чем
писать. Поэтому он в основном цитирует. Чаще всего Усова и Забелина. Я тоже
получил от них перепевы на эти темы. Информация получена из двух независимых
источников -- значит, это сущая правда.
я был прав -- уравнение неразрывности второго рода неразрешимо! В применении
к нашей группе, конечно".
одиночку боюсь заходить в свою демонстрационную комнату. Память в чистом
виде страшна..."
не показал нам до срока ни сантиметра своей секретной пленки.
только четверо картежников. Они метали банк среди ночи и успели выскочить из
разваливающегося дома. Наша бригада вылетела на восстановительные работы.
целого. Нескрещивающиеся прямые -- пересекаются. Последний круг кажется
длиннее, чем вся дистанция.
как безвольный пассеист. Бываю настолько отрешен, что порой ощущаю
возможность нереального -- обернувшись, окинуть глазом прошлое,
единовременно все увидеть. Моментами так вживаюсь в эту идею, что
оглядываюсь: за спиной не материализовавшееся в панораму прошлое, а
розовощекий сорокалетний холостяк, мой коллега. На его лице вкратце изложено
иное мнение о жизненных пустотах.
перекрывают солнце, память отпускает. Можно всматриваться в набегающие
пески. Понимаю, что за сменой пейзажей не уследить, и пытаюсь запомнить хотя
бы куст или камень. Убедившись в несостоятельности даже этого, плюю на все,
что есть за окном, и кружусь в потоке памяти, которая тащит к черте и
бросает под ноги: "А вот это? Неужели не помнишь? А это? То-то же! Смотри у
меня!" Неимоверным усилием, сощурившись почти дослепу, можно выравнять
взгляд со скоростью. Вертолет трясется, вибрирует. Тошнота мелькания
поднимается к гортани. Закрыв глаза, можно на мгновение вырваться из
круговерти. Но зачем? Секунды обманчивой темноты, а за ними -- самое
страшное. Поток памяти через бессилье смеженных глаз прорывается вовнутрь.
страх открытых пространств. Давай к нам! Перевод мы устроим. На таможне
полно вакансий. Сына назвали в твою честь. Он не говорит, но по глазам
видно, что согласен считать тебя крестным!"
хватает одного -- акцента. Похоже, Нинель обучила тебя не только
английскому.
можно высчитать силу стадного чувства. Лидирует здесь Артамонов, пишет давно
и часто: "Хорошо, что перевели в береговую охрану. К качке я так и не
привык. После службы мне нельзя будет в сферу материального производства.
Вспоминаю начерталку. Я говорил, если нужно будет в жизни, -- начерчу, а во
время учебы зачем гробить время?! Я обманывал себя. Я не хочу чертить и
теперь. И не только чертить. Чувствую себя фокусником. Но фокусы -- хоть
плачь, без иллюзий. Мой черный фрак -- мой черный с иголочки бушлат.
Ежедневно проделываю трюки: на лицо -- улыбку, печаль -- как голубя, в
рукав. В казарме, как верная жена, ежедневно встречает одиночество. Снимаю
фрак, мне кажется -- навек, но завтра снова выход. Засыпаю, и снится: в
правом рукаве, как в ненастье, бьется забытый голубь -- моя упрятанная
наспех печаль.
заказана. Армейское лоно отторгнуло только Матвеенкова -- плоскостопие.
Некоторое время он на автопилоте болтался по общежитию, потом сорвался и
уехал компьютеризировать рыболовецкие колхозы.
как некто Геннадий -- водитель ассенизационной машины.
форме путевых заметок:
объявляет вагоновожатая. Пока вдумываюсь в текст объявления, стучит мне по
плечу средней страшноты дамочка. "Геннадий! -- восклицает. -- Сколько зим!"
Я сообразил, в чем дело, только на конечной остановке. Оказалось, нашей
дочке уже пять лет! Мы купили сетку портвейна, пошли в загс и расписались".
жизни: "В голове не укладывается даже приближенная модель будущего. Вопрос о
нем, как удав, стоит перед глазами. Чтобы турбиниста направить по
распределению в Дом быта, нужно быть юмористом. Попробую переметнуться во
Дворец пионеров. Там недостает тренера по радиоспорту. Я понял, чем
отличается выпускник школы от выпускника вуза. У того впереди -- все, у нас
-- ничего".
колы, посадили на голые оклады. Просто во всех последних посланиях повысился
процент действительности, совершенно не связанной с прошлым. У меня то же
самое. Гул турбин стоит в ушах даже в выходные. Он не поглощает прошлое, а
просто разбавляет его до не приносящей боли концентрации.
x x x
Целина чувств, а по ней -- плугами, плугами... И ты попеременно ощущаешь
себя то полем, то трактором. Но самое страшное, когда перепахивают. Памятью.
винтообразности бытия и вопреки его первичности все неудержимо продолжается,
но вместе с тем время от времени начинается сначала. Памяти достаточно
одного намека, аллюзии, чтобы время, как летучий голландец, много раз еще
мелькнуло вдали.
грусти, на первое глобальное свидание. Сегодня в двенадцать дня мы соберемся
в Майском парке. Прибудет не только Кравцов, но и Петрунев. Специально для
полномасштабности Дня грусти Петрунева из прикола разыскала Татьяна через
приемную комиссию института. Петрунев был персона еще та. Он сдал
вступительные экзамены, но на занятия не явился, и дальше о нем не было ни
слуху ни духу. И Татьяна подумала: кто же это такой умный посмел
побрезговать нашей группой, даже не познакомившись?! Эта мысль не давала ей
покоя десять лет. Оказалось -- очень ловкий парень. Он поступил в институт
по укороченной схеме -- "отлично" по физике плюс пятерка -- средний балл
аттестата. За неделю до занятий подрался у бюста Бутасова из-за своей
девушки. С какими-то там последствиями. И жизнь совершила подлог -- вместо
нашего душевного условного институтского срока она подсунула Петруневу пять
других особых и строгих лет. Татьяна нашла Петрунева и уболтала явиться на
наш День грусти. И чтобы он без всякого стеснения приезжал, как к себе
домой. Она объяснила это тем, что, судя по всему, он вписался бы в компанию.
Случись ему не влипнуть в ту уголовную историю, он бы влип в нашу. Так что
сегодня у нас будет новичок.
одному.
прихоть -- ощутить ее физически? Время остановилось в ожидании нашего
возвращения. Но вот я уже опознан временем, и опять оно заструилось как ни в
чем не бывало. Это что, снисходительность судьбы? Шанс переиграть?
-- это для того, чтобы запомнить. Мы норовим забить рюкзак памяти до отказа.
"И обязательно белое платье! И цветы! Много цветов! Чтобы запомнить". "И
здесь сфотографируемся, и здесь, и всюду, чтобы запомнить!" И даже крик:
"Хочу все забыть!" -- всего лишь для того, чтобы, напротив, никогда этого не
забывать. Грузим, грузим, тащим, тащим. И не поймешь, чего больше в этой
ноше -- тяжести или удовольствия. Талисманы, пряди волос, сушеные розы,
павлиньи перья -- ерунда! Обелиски быту! Все и так хорошо помнится -- без
всяких узелков.