вьющихся ходков, среди блиндажей, врубленных в глиняную гору, то
поднимаясь по земляным ступенькам, то стуча каблуками по дощатым кладкам,
и наконец подошли к проходу, закрытому колючей проволокой, - это был
командный пункт 62-й армии. Офицер связи поправил ремень и пошел ходом
сообщения к блиндажам Военного совета, отличавшимся особой толщиной
бревен.
сладостно блеснул свет настольной электрической лампы, прикрытой абажуром.
обождать.
Зайдите в тамбур, а то еще миной ударит и буду в ответе перед генералом.
стене и уснул.
боевые жестокие вопли прошедших дней и мирный шепот родного, давно уж не
существующего дома, ворвался сердитый голос:
61
жизнь томила его, казалось, люди с утра до вечера маялись в безделье.
идущего в Сочи поезда, и подумал, что нынешнее ожидание напоминает ему ту
довоенную пересадку. Потом ему стало смешно от сравнения дома "шесть дробь
один" с сочинским курортом. Он просил майора - коменданта штаба -
отпустить его, но тот тянул, - от генерала не было распоряжения; вызвав
Шапошникова, генерал задал ему всего два вопроса и прервал разговор, -
отвлек телефонный звонок командарма. Комендант штаба решил не отпускать
пока паренька, - может быть, генерал вспомнит о нем.
говорил:
тебя там убить.
в силах понять, увидеть свою жизнь, надо отойти хоть на шаг в сторону. И
тогда, словно с берега, глаза видят всю громаду реки, - неужели в этой
бешеной воде, пене плыл он только что?
степи, далекое зарево в небе, разговоры ополченцев.
любивший Ченцова, говорил: "От всего ополченского войска остались -
старый, малый да дурак".
эта жизнь была невероятна, она оказалась единственной действительностью, а
все прежнее стало мнимым.
Владимировны, насмешливые глаза тети Жени, и начинало щемить сердце,
охваченное любовью.
в его домашнюю жизнь вошли вдруг Греков, Коломейцев, Анциферов... А теперь
он иногда представлял себе, как нелепо выглядели бы его тетки, двоюродная
сестра, дядя Виктор Павлович в его нынешней жизни.
особенные люди, или обыкновенные люди, попав в этот дом, стали
особенными...
хотя его не любят, существует. Но он уж не тот, что в ополчении, -
административную жилку упрятал.
житейской обыденностью. Он помнит, сколько стоили до войны детские
ботинки, и какую зарплату получает уборщица либо слесарь, и сколько давали
на трудодень зерном и деньгами в колхозе, где работает его дядя.
блатом при получении квартир, говорил о некоторых людях, достигших
генеральства в 1937 году, писавших десятки доносов и заявлений,
разоблачавших мнимых врагов народа.
которой он, выскочив из пролома в стене, кричал:
всеми жильцами дома.
десятником в шахте, потом техником-строителем, стал пехотным капитаном в
одной из расположенных под Минском воинских частей, проводил занятия в
поле и в казарме, ездил в Минск на курсы по переподготовке, вечером читал
книжечки, пил водочку, ходил в кино, играл с приятелями в преферанс,
ссорился с женой, с полным основанием ревновавшей его ко многим районным
девицам и дамам. Обо всем этом он сам рассказывал. И вдруг в представлении
Сережи, да не только Сережи, стал он богатырем, борцом за правду.
ему.
трижды тонул в Балтийском море.
людях, о которых не принято говорить презрительно, проявлял необычайное
уважение к ученым и писателям. Все начальники, по его мнению, обладающие
любой должностью и званием, ничего не значили перед каким-нибудь плешивым
Лобачевским или усохшим Роменом Ролланом.
походили на ченцовские разговоры о нравоучительной, патриотической
литературе. Ему нравился какой-то не то американский, не то английский
писатель. Хотя Сережа никогда не читал этого писателя, а Коломейцев забыл
его фамилию, но Сережа был уверен, что писатель этот хорошо пишет, - уж
очень смачно, весело, с непристойными словами хвалил его Коломейцев.
мужик к бабе - и все, напился солдат - и все, умерла у старика старуха -
описано точно. И смех, и жалко, и интересно, и все равно не знаешь, для
чего люди живут.
перелезли через железнодорожную насыпь, подползли к воронке от немецкой
бомбы, где сидел расчет немецкого тяжелого пулемета и офицер-наблюдатель.
Прильнув к краю воронки, они смотрели на немецкую жизнь. Один малый,
пулеметчик, расстегнув китель и засунув за ворот рубахи красный клетчатый
платок, брился. Сережа слышал, как скрипела под бритвой пыльная, жесткая
щетина. Второй немец ел консервы из плоской баночки, и Сережа смотрел
короткое, но емкое мгновение на его большое лицо, выражавшее
сосредоточенное удовольствие. Офицер-наблюдатель заводил ручные часы.
Сереже хотелось негромко, чтобы не испугать офицера, спросить: "Эй,
слышите, сколько время?"
Когда пыль еще стояла в воздухе, Климов бросил вторую гранату и вслед за
взрывом прыгнул в воронку. Немцы были мертвы так, словно и не жили минуту
назад на свете. Климов, чихая от взрывных газов и пыли, взял все, что
нужно было ему, - затвор от тяжелого пулемета, бинокль, снял с теплой
офицерской руки часы, осторожно, чтобы не запачкаться в крови, вынул
солдатские книжки из растерзанных мундиров пулеметчиков.
немного воды ему на руки, сел рядом с Коломейцевым, проговорил:
житель, рыболов-любитель".
управдом ищет, надо снова пойти в немецкие дома.
свое хозяйство: автомат, брезентовую сумочку с гранатами. К вещам он
прикасался бережно, казалось, что боится причинить им боль. Обращался он
ко многим на "вы", никогда не ругался.
сто десять человек.
Отец его был рабочим на Путиловском заводе. Сам Климов, токарь-универсал,
перед войной преподавал в заводском ремесленном училище. Сережу смешил
рассказ Климова о том, как один ремесленник подавился шурупом, начал
задыхаться, посинел, и Климов - до прибытия "скорой помощи" - вытащил из
глотки ремесленника шуруп плоскогубцами.
был ужасен, казалось, сам Греков оробел перед ним.
Батраков не чистил, одна подошва у него похлопывала при ходьбе, -
красноармейцы, не поворачивая голов, узнавали о приближении