сняться в кино. Если бы, говорит, твой Эрназар жил в Америке, играть бы ему
ковбоя в кино. А Гулюмкан ему и ответь: "Знаю я ваше кино, слышала, одного
табунщика взяли сниматься, так он и сгинул - какая-то артистка увела его. А
я своего Эрназара не отпущу". Смех один!
помочь Эрназару получить под начало бригаду. Пусть человек работает
постоянно, давно пора доверить ему чабанство, негоже держать его так долго в
подпасках, был бы он, Бостон, директором совхоза или парторгом, знал бы,
каких людей, когда и куда ставить, но, как говорят в народе, "бири кем
дуние" - в мире всегда что-то не так.
на пути зимовья и кошары, менялся и ландшафт: природа была здесь чужая,
более суровая, холодная. К вечеру, еще до захода солнца, Бостон и Эрназар
добрались по каменистому ущелью до подножья перевала Ала-Монгю. Можно было
бы, пока не стемнело, проехать еще дальше, но рассудили, что при перегоне
скота, даже если выйти на заре, при звездах, все равно за целый день
большего расстояния в горах покрыть не удастся, а раз так, значит, здесь, в
ущелье, под самой завязкой перевала, и придется останавливаться на ночь.
Скотоводы называют такую ночь шыкама, ночь перед штурмом перевала. К тому же
место для шыкамы оказалось очень удобным - речка стекала с ледников, здесь
был ее исток, можно было выбрать место под склоном, куда не достигал бы
ветер с ледников. Чабаны хорошо знали, что пронизывающий и опасный ветер с
ледников всегда начинается с полуночи и держится до восхода солнца. Укрыть
многочисленный скот от ледникового ветра на ночь и утром со свежими силами
начать штурм перевала - в этом хитрость шыкамы.
на ночлег. Облюбовали место под небольшим утесом, набрали кое-какого топлива
- Эрназар не поленился спуститься по ущелью довольно далеко, туда, где росли
низкорослые горные деревца. Потом поужинали у огня провизией, что захватили
с собой из дома, даже чай вскипятили в жестяном чайнике и, довольные, стали
укладываться после долгого пути на покой.
зима нагрянула. Путь из лета в зиму составил всего лишь день верховой езды.
Стужей повеяло с ледников Ала-Монгю - ведь они были совсем недалеко, эти
вековечные ледники, как говорится, рукой подать. Бостон вычитал в какой-то
газете, что льды эти лежат на высотах уже миллионы лет и что благодаря им и
возможна здесь, в долинах, живая жизнь - льды постепенно подтаивают и дают
начало рекам, которые несут свои воды в жаркие низины и поля, вот как мудро
устроено все в природе.
Чувствуешь, как пробирает? Хорошо, что шубы захватили.
молитвой, она так и называлась - перевальная. Помнишь ее?
повторяй: "О, Владыка студеного неба, синий Тенгри, не ужесточи пути нашего
через перевал ледяной. Если тебе надо, чтобы скот полег в метель, возьми
взамен ворону в небе. Если тебе надо, чтобы дети наши задохнулись от стужи,
возьми взамен в небе кукушку. А мы подтянем подпруги коней, прикрепим
покрепче вьюки на бычьих горбах и обратим к тебе наши лица, только ты,
Тенгри, не становись на нашем пути, пропусти нас через перевал к травам
зеленым, к водопоям студеным, а возьми взамен эти слова..." Кажется, так, а
дальше не помню...
школах, что все это отсталость и темнота. Вон, мол, в космос летают люди.
прежние заклинания? Кто в космос летает, тех по пальцам перечесть можно, а
сколько нас на земле и землей живет? Отцы наши, деды наши землей жили, что
же нам в космосе? Пусть они себе летают - у них свое дело, у нас свое.
собрание, поносят все старое, говорят - не так свадьбы справляете, почему не
целуетесь на свадьбах, почему невеста с тестем не танцуют в обнимку? Имена и
то не те даете детям - есть, говорит, утвержденный свыше список новых имен,
а все старинные надо заменить. А то вдруг прицепится - не так хороните,
говорит, не так оплакиваете покойника. Как людям плакать, и то указывает: не
по-старинному, говорит, надо плакать, но-новому.
а меня вроде осенью собираются на выставку послать, вот тогда, честное
слово, пошел бы в ЦК, хочу узнать: нужны ли нам в самом деле такие, как
Кочкорбаев, или это наше горе? И ведь ничего не скажи ему, чуть что - за
глотку берет, ты, говорит, против партии. Он один, видишь ли, вся партия. И
никто ему нe перечит. Вот ведь как у нас. Сам директор его обходит
сторонкой. Ну да бог с ним! Беда в том, что таких, как Кочкорбаев, немало и
в других местах... Давай-ка спать, Эрназар. Ведь завтра у нас самый трудный
день...
под великим ледяным перевалом Ала-Монгю. Звезды уже сияли в призрачной
темной выси над горами, все до единой, сколько их ни есть, высыпали в небе,
и удивительно было Бостону, что такие крупные и тяжелые, каждая с его кулак,
звезды не падали, а висели в небе и неустанно мерцали, и холодный ветер
свирепо свистел в камнях... Всегда ему места не хватает, богу ветров
Шамалу... Всегда он недоволен и всегда что-то в себе таит...
x x x
оконные щели и в ту глухую ночную пору, когда под тягостный вой волков
Бостону заново вспомнилось все пережитое. И он снова перебирал в памяти
старое, прошедшее, и душу его бередила обида, причиненная никчемными людьми,
которые даже несчастья других используют для глумления и клеветы. О, как
сильны они в этом гнусном своем древнем деле! Кого угодно заставят страдать,
кого угодно заставят мучиться бессонницей - от царя до пастуха. И так
нехорошо становилось Бостону от этих безысходных мыслей, что подчас вой
волков, опять объявившихся в эту ночь, казался ему воплем его измученной
души. Ему чудилось, что это больная душа бродит во тьме за кошарами, это
она, его ослепшая от горя душа, плачет и воет вместе с волчицей Акбарой. И
не было никаких сил выносить вой волчицы и хотелось заткнуть ей глотку. "Вот
ведь какая настырная! Ну что ты с ней поделаешь? Чего тебе надобно от меня?
- раздражался Бостон. - Ничем я тебе не смог помочь. Я старался, но не
получилось, Акбара, поверь, не вышло. И не вой больше! Нет их, нет здесь
твоих волчат, хоть сто верст пробеги, пропиты они и распроданы кто куда. И
теперь их тебе не найти! Так уймись же! Сколько ты будешь карать нас? Уходи,
уходи, Акбара! Забудь наконец. Понимаю, тяжко тебе, но уйди, исчезни, и не
приведи бог, чтобы ты попалась мне на глаза, пристрелю тебя, несчастную, не
посмотрю ни на что, пристрелю, потому что нет от тебя житья, и не доводи
меня, и без тебя тошно, тебя я могу убить, но что мне делать с теми, кто
глумится над бедой моей, так хоть ты уйди, исчезни, чтобы больше никогда не
слышать твой вой! И еще кое-кого убил бы я, и, клянусь матерью, не дрогнула
бы моя рука. Есть у нас с тобой общий враг - у тебя, Акбара, он похитил
детенышей, а меня эта пьяная тварь поносит поганым языком своим. И когда я
думаю об этом и о том, как тогда, срывая ногти, лез в ту ледяную пропасть и
как звал Эрназара и плакал один-одинешенек в беспощадных горах, не хочется
жить, совсем не хочется. И не стал бы я жить, плевал бы на все, если бы не
этот малыш. Вот он здесь, рядом, свернулся комочком, спит, мать принесла его
поближе ко мне. Ну, ясное дело, женщина боится волчьего воя, а малыш спит,
потому что он чист, потому что он дитя невинное, потому что дан он мне за
муки мои, за то, что мне пережить пришлось, в нем кровь и плоть моя, он мой
слепок последний. Но ведь я не просил себе такой судьбы, она сама пришла,
как приходит день, как наступает ночь, верно говорят, от судьбы не уйдешь, а
этот гад Базарбай такой гнусный поклеп на меня возводит, что так бы и
придушил его, как собаку, потому как нет на него управы. А кто подпевает ему
- первый наш парторг, точно делать ему нечего, подхватывает, что этот
пьянчуга плетет, обездолить хочет моего малыша... Как же мне не понять
твоего горя, Акбара!" Так думал Бостон, маясь бессонницей в ту ночь, но даже
он при всем его уме и чуткости не мог представить себе всю меру страданий
Акбары. Пусть не было у нее слов, но были муки, хоть ей и не дано было
выразить их словами. И никак не могла она избавиться от этих сжигавших ее
мук. Разве могла она выскочить из своей шкуры? Разве не пыталась она
бесцельно и непрерывно метаться по горам и поймам вместе с Ташчайнаром,
неотступно следующим за ней всюду и всегда, в надежде загонять себя,
свалиться с ног, умереть от усталости, издохнуть? Разве не пыталась она
утишить, заглушить неутихающую боль утраты, яростно, отчаянно нападая вместе
с Ташчайнаром на всех, кто попадался им на пути? Разве не пыталась она
вернуться в свое логово под скалой, чтобы еще раз убедиться, что оно пусто,
чтобы окончательно убить в себе всякую надежду, чтобы не обманываться больше
сновидениями?..
Акбара вдруг круто повернула к Башатскому ущелью и поскакала, все убыстряя
бег, точно какое-то дело требовало ее немедленного присутствия. Ташчайнар,
как всегда, шел следом за волчицей, не отставая от нее ни на шаг. А Акбара
все убыстряла бег и бежала как безумная по камням, по сугробам, по лесам...
И по знакомой тропе через старый лаз, через заросли барбариса проникла в
нору, и в который уже раз убедилась, что логово пусто, что оно давно
нежилое, и опять завыла, заскулила жалобно, обшаривая и обнюхивая все, на
чем мог сохраниться запах сосунков: "Где они, что с ними? Где вы, щенята,