реклам.
придерживая нарядную фуражку, щеголеватый милиционер. За ним, не решаясь
оставлять власть на запятках, трусили бабенки с узлами, по ступеням вверх
кидал себя в кожаной корзине пристанской инвалид. Слизывая с губ мокро, он
чего-то кричал веселое, замешкался на лестнице, выдохшись, и одна женщина,
бросив пестренький узел, схватила за руку инвалида, потянула за собой,
перебрасывая со ступеньки на ступеньку влажно шлепающую корзину, что-то
озорное, бодрящее крича ему, а инвалид все так же по-детски, игровито
слизывал мокро с губ и норовил хапнуть бабу за мягкое место. Обе руки у него
были заняты: одной он толкался, за другую его перекидывала женщина, но он
все же уловил момент, щипнул бабу, за что целил, она взлягнула, завизжала,
милиционер и народишко, набившийся под крышу, хохотали, поощряя инвалида в
его вольностях. Передав кому-то фуражку, милиционер, оказавшийся с модной,
длинноволосой прической, выскочил под дождь, схватил мокнущий узел и помог
женщине перекинуть до нитки уже мокрого инвалида через порог вокзала.
тяжелых людей, охватывает чувство бесшабашности, дружелюбия, с души и тела,
будто пыль и мусор с земли, смываются наслоения усталости, раздражения,
житейской шелухи.
сейчас, ворочая камни, обрушивая рыхлый приплесок, и как, поныривая, крича
ярким ртом, кружится, плывет несомая им лилия, а ею покинутая необъятная
тайга из края в край миротворно шуршит под дождем, и распускаются заскорблые
листья, травы, мягчает хвоя, прячется, не может найти себе места от хлестких
струй проклятый гнус, его смывает водой, мнет, выбрасывает потоком в реку,
рыбам на корм.
тайгой, обновляя мир. Возле деревянного магазина, обнявшись, топтались в
луже, пытаясь плясать, три пьяных человека, среди которых я узнал красавицу
эвенкийку. Нарядное полосатое платье под дождем сделалось болотного цвета,
облепило стройное, но уже расхлябанное тело девушки, мокрые волосы
висюльками приклеились к шее и лбу, лезли в рот. Девушка их отплевывала.
Мужиков, которые мешали ей плясать, она оттолкнула, и они тут же покорно
повалились в лужу. Дико крича, девка забесновалась, запрыгала, разбрызгивая
воду обутыми в заграничные босоножки ногами. Похожа она была на шаманку, и в
криках ее было что-то шаманье, но, приблизившись, мы разобрали: "А мы -
ребята! А мы - ребята сэссыдисятой сыроты!.."
заприплясывал на тротуаре, подсвистывая, раскинув руки, топыря пальцы,
работая кистями, пошел встречь красотке, словно бы заслышал ему лишь
понятные позывные.
остепенить связчика, но он уже ничего не слышал, никому, кроме женщины, не
внимал. Продолжая выделывать руками и ногами разные фортели, цокая языком,
прищелкивая пальцами, "пана", точно на токовище, сближался с самкой,
чудилось мне, и хвост у него распустился, но из лужи приподнялся беспалый
бродяга и увесисто сказал: "Канай".
оборачиваясь, запинаясь за тротуар, с большим сожалением "папа" последовал
за мной, уверяя, что, если бы он был один да без багажа, да не мокрый, да
при деньгах, он не отступил бы так просто, он бы...
однако чувствовал мое молчаливое неодобрение и через какое-то время принялся
подмазываться:
забыли! А саранку, такую хоросыньку, забыли! Сто мы за народ?!
потоком в реку, выбросит на берег Тунгуски, Енисея ли, и, поймавшись за
землю, хоть одно семечко дикой туруханской лилии прорастет цветком.
СОН О БЕЛЫХ ГОРАХ
дороге, так и человек, с детства таскающийся с ружьем, непременно склонится
к мысли - покончить с баловством и заняться настоящей охотой, испытать
отраву и сладость промыслового фарта, отметая мудрый завет: человек жив
хлебом, а не промыслом.
покрученника, страсти всякие ему рассказывал, на болезнь ссылался, материл
его, сулился ружье утопить - все бесполезно. И тогда Коля, живо помня, что
случилось с ихней артелью на Таймыре, взял с Акима слово: сельдюк узкопятый
пойдет на промысел один, без связчиков - кого медведь драл, тот и пня
боится.
освоенные, обжитые ими районы, и Акиму, как новичку, определили угодье и
никем не занятое становище, из глухих глухое, из дальних дальнее, ниже озера
Дюпкун, на речке Эндэ - притоке то бурной, порожистой, то
болотисто-неподвижной Курейки. До ближнего поселка Усть-Мундуйки,
отмеченного на карте якорем, поскольку сюда с весенним завозом заходят
пароходы и самоходки, а летом реденькие катера, от зимовья сотня с лишним
верст. По левому берегу Курейки, где-то среди озер, болот и сонно темнеющих
гор утерялся поселок Агата, в котором, по слухам, давно нет ни одного
жителя. По правому берегу Курейки, за реками Кулюмбе и Горбиачин, где-то
возле озера Хантайского, зимой и летом стоит бригада рыбаков, добычу которой
таскает в игарский рыбозавод самолетик. Словом, от зимовья Акима хоть влево,
хоть вправо кричи - не докричишься, беги - не добежишь.
вертолета, еще по теплу забрасывая к охотничьему зимовью все необходимое для
долгой жизни и нелегкого зверованья: пилу, топоры, пешню, капканы, одежду,
постель, небольшую лодку-долбленку, соль, сухари, керосин, другой разный
скарб и припас.
венцам, скособоченной избушки со сплющенной от толстых снегов трупелой
шапкой крыши. Тревожно шевельнулось и съежилось что-то в Акиме, просвистело
сквозняком по всему нутру: "Бою-у-у-уся-а-а-а". И не будь чахлолесая,
однообразная местность, объятая болотным смрадом, заключена в небесно-чистые
горы, от которых веяло сквозной свежестью, мягкой прелью мхов и чем-то
необъяснимо манящим, Аким, пожалуй, спасовал бы, и мысль, робко в нем
шевельнувшаяся: "Бежать! Выплатить аванец и отказаться от договора", -
укрепилась бы в нем. Но, странное дело, вернувшись в город, на базу, он стал
думать о месте, ему определенном, об этих "двух Бельгиях и полутора
Франциях", как о своем, давно ему знакомом, обжитом, даже и затосковал по
речке Эндэ, по старенькой, сиротливой избушке. И приснились ему белые горы.
Будто шел он к ним, шел и никак не мог дойти. Аким вздохнул сладко от
неясной тоски, от непонятного умиления, и ему подумалось, что все его давнее
томление, мечты о чем-то волнующем, необъяснимом, об иной ли жизни, о любви
если не разрешатся там, среди белых гор, то как-то объяснятся; он станет
спокойней, не будет криушать по земле, обретет душевную, а может быть, и
житейскую пристань.
становья пять суток ходу, ничего и никого, кроме тайги и гор, нету, - Аким
ни себе, ни кому другому растолковать не сумел бы. Но он давно привык
полагаться на себя, доверять только собственному сердцу и наитию, которые не
раз и не два шибко его подводили", и все же ничего иного не оставалось, как
советоваться с собой. Пустив по воле волн душу и тело свое, доверясь
внутреннему движению, Аким готов бывал уже ко всему, никому и ничему
обыкновенно не удивлялся, воспринимал хоть удачу, хоть беду как само собою
разумеющееся, и, может, эта именно невозмутимость, способность во всякий
момент делать то, что требуется, идти дальше с готовностью и помогали Акиму
сохраниться на белом свете, дожить до тридцати лет (это он в охотничьем
договоре для солидности написал. На самом же деле до двадцати семи с
небольшим гаком). Хуже ему бывало, когда повороты жизни случались врасплох,
когда он не был готов к отражению напастей. Вот тогда один лишь ход, одно
спасенье знавал - вино. Ах, уж это вино! Если б не оно, проклятое, где бы
сейчас и кем был Аким! Где бы и кем он был, Аким, по правде сказать,
представлял неясно, однако не сомневался: все было бы по-иному, по-хорошему,
как не сомневался в том великий человек - Парамон Парамонович и все пьющие,
бродяжливого характера люди. И когда ударялся в загул, часто плакал о себе
Аким - о том, который мог бы быть, даже вроде бы и есть где-то совсем
близко, да этот, враг-то, пропойное-то рыло, к нему не допускает...
Влодавец Леонид
Андреев Николай
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Андреев Николай
Суворов Виктор