расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На
коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных
преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуций и казней,
родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины
по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то
из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее.
Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец
прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да
солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная,
привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека,
выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не
открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет
нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны
воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и
приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает
неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха. Он бредит,
бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно
бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы
вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то появляется,
то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей
к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь
- утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и
так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости,
пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят
обнявшись, пьют, горланят песни. Картина.
на такие вот картины.
изверился во всем, метался и бредил: "Боже мой, Боже мой, для чего ты
оставил меня?" И еще: "Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в
глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В
горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и
яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не
было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это
была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в
зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так
народилось христианство.
восстановлен в своих правах.
дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов.
- Ах, как неосмотрительно. И не ко времени!
Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья
Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом
Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно.
Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил
высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал:
Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял
в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью.
Во всяком случае, голоса он больше не подал.
каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота.
Он хорошо помнит, что она сказала:
поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала,
потом пошла к вам.
Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже...
за плечи и сказал:
стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что об этом не
стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и
заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как
сильный, старший и повторял: "Ничего, ничего".
только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно
вздохнул и ответил: "Ну что ж, едемте!" И поглядел на нее, будто хотел
что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и
вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами
машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось.
ко мне.
было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к
столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь,
пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но...
странность, - улыбнулась!
что с нами-то будет...
большими от слез глазами (в комнате было очень светло).
Нет, нет, нас если берут, то уж совсем. Придут с ордером, возьмут, и
тогда, как говорится, отрывай подковки!
это.
старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором.
ответят?
вы еще маленькая.
это "маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы. Он подошел и
обнял ее за плечи.
ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но придете - не говорите
ему, что вы были у меня.
наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет водки. Много.
Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы никому не
рассказывали о том, что его куда-то увозили. "А то пойдут лишние
разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить: "Хорошо,
дядя Петя". "И Корнилову ни-ни", - скажет он. И вы, опять ответите:
"Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится с этой
ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим, общительным,
только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы не
распускали язычок. Гости у "вас начнут появляться всякие, компании одна
веселей другой.
чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно.
Вы теперь совсем новых увидите. Таких, которых раньше он и близко не
подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом.
вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста.
и больше.
больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым и неразговорчивым. Кроме
работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь, скажет: "Ну
их всех! Надоели!" Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале
Белоусов Валерий
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Елманов Валерий
Шилова Юлия
Белов Вольф