почувствовала, что краснеет. Казалось, появись сейчас Иисус Христос,
Сироткина изумилась бы меньше. Но сегодня Ивлев значил для нее больше
Христа. Христос был для нее бестелесен, а Ивлеву она уже принадлежала, хотя
ничего не было.
женщине дана эта сообразительность: превратить неожиданную ситуацию в
обычную и даже будто бы ясную ей заранее.
блеснули под настольной лампой. -- Я вас не вызывала. Вы по какому вопросу?
ей вовсе не нужен, что она к нему абсолютно равнодушна. Подумать только!
Несколько часов назад она должна была быть и женщиной, и мужчиной,
преодолевать себя и его, стыдясь, добиваться... А теперь он стоял,
внимательно на нее глядя и даже вроде бы волнуясь.
пришли ко мне на прием?
холодном стекле макарцевского стола. Она почувствовала гнет его рук и
мгновенно стала безропотной, как днем у него в комнате. Все предыдущие
намерения испарились, сердце застучало чаще. Она ждала. Отпустив одну ее
руку, он надавил пальцем кнопку настольной лампы. Стало темнее. Из окна
падал рассеянный свет, делая лицо Нади нерезким в желтоватом сумраке. Он
потянул ее за пальцы к себе. Сироткина поднялась с кресла и плавно проплыла
вокруг стола, словно ведомая в неизвестном танце.
кабинету, отражаясь от стен и потолка, прежде чем попасть ей в уши.
за эти сомнения, и, склонив голову, подставила ему приоткрытый рот. Вячеслав
поцеловал краешки рта, все еще опасаясь запрета. А она, испугавшись, как бы
он не принял ее стеснительность за отсутствие желания, и вспомнив, что он
делал с ней днем, провела руками у него по спине, потом перевела их к нему
на грудь, отодвинула в сторону галстук, расстегнула одну за другой пуговицы
рубашки и просунула руки внутрь, потом резко поднялась и начала снимать с
себя одежду; аккуратно отделяя от себя каждую часть, она протягивала ее
Ивлеву и целовала его после каждой отданной ему детали.
любишь. Сейчас меня нельзя не любить. Но она не пошевелилась, стояла в шаге
от него, растерзанного и навьюченного ее вещами. Он оглянулся, ища куда бы
деть ее одежду, и положил на узкий длинный стол, за которым редакторы
отделов собирались на планерку. Потом он взял Надю за локти, приподнял и
посадил на стол Макарцева.
котором она сидела. Из этого ничего не получилось. Тогда он пододвинул
толстую серую папку, лежавшую на столе. На папке Наде сразу стало теплей. Он
грубо ощупал Сироткину, теперь ему безропотно принадлежащую, притихшую,
ожидающую, и начал действовать. Надя вдруг испуганно подняла глаза:
увеличенный фотарем Какабадзе по специальной просьбе редактора.
верхнюю половину лица вождя.
не застонать, и у него ничего не вышло.
стекло уже согрелось. Мне тепло...
Надя дотянулась до телефона.
подписать номер...
на его губах. Сироткина моментально оделась, зажгла лампу, выдвинула средний
ящик, спрятала конверт с серой папкой.
внимания от себя.
тоже одеться? Или ты решил перевестись на должность Аполлона?
унитаза.
расстегнута, волосы взлохмачены, на щеках красные пятна, губы опухли от
поцелуев. За те несколько секунд, что лифт опускал ее в печатный цех, она
успела застегнуться, повернуть юбку, чтобы молния оказалась точно сзади,
пригладить волосы и сделать пальцами массаж лица, хоть немного уравняв
румяные пятна и остальную бледноту.
лестничные перила, двери, оконные переплеты вибрировали, ноги ощущали мелкое
дрожание бетонного пола. Надя оглохла сразу. Гул вращающихся валов
навалился, придавил, лишил рассудка. Между валами со скоростью, которую не
способен уловить глаз, выливаясь из-под пола, текла река бумаги. Внезапно и
мгновенно она заполнялась текстом и фотографиями, резалась, складывалась и
уползала наверх, в щель в потолке, готовыми номерами "Трудовой правды".
Восемь немецких ротаций, вывезенных в 45-м из Германии в качестве платы за
победу, вот уже двадцать четвертый год выполняли свою функцию в другой
пропагандистской машине и делали это с аккуратностью, свойственной их
создателям. Тридцать тысяч в час, миллионный тираж за четыре часа десять
минут. В четыре сорок утра по графику все должно быть кончено, и в пять
тридцать последние почтовые грузовики покидают двор типографии. Докладная о
выполнении графика, подписанная начальником печатного цеха, ежедневно к
десяти утра кладется на стол секретарше редактора. Если ночь по графику,
Анна Семеновна просто подшивает эту бумажку в папку. Если график был сорван,
Локоткова красным карандашом подчеркивает виновного и относит на стол
редактору.
огнетушители, Сироткина дошла до стола мастера цеха. Грузный мастер, одетый
в промасленную спецовку, вытер руки тряпкой, смоченной в бензине, и ловко
выдернул из-под лапок конвейерной ленты номер газеты. Кончиками пальцев
Надежда развернула страницы и, разложив их на столе, осторожно придавила
край текста мизинцем, чтобы проверить, высохла ли краска. Буквы отпечатались
у нее на коже. Надя стала смотреть заголовки, стараясь вникнуть в их смысл и
попытаться обнаружить (после десятков других людей, которые это делали весь
день и более тщательно) ошибку, несуразицу, ляп. Она проверила, как
положено, не перевернуты ли вверх ногами клише, соответствуют ли подписи под
снимками томy, что изображено, одновременно думая о том, подождет ее Ивлев,
пока она тут копается, или уйдет.
дождавшись, он вынул из ящика бумажный пакет с молоком, зубами оторвал угол
и стал пить, запрокинув голову так, что капли падали на газету. Допив, он
отшвырнул пакет в угол. Сироткина, не спрашивая, вынула у него из нагрудного
кармана авторучку, написала мелко "В свет", расписалась и, посмотрев на
мастера, поставила время: 0.30, как полагалось по графику, хотя было уже
0.45. Она сунула ручку обратно ему в карман и побежала к лифту. Когда
створки захлопнулись, она облегченно вздохнула -- от тишины, от возможности
вернуться к себе самой. Слава Богу, отмучилась!
Семеновны, спустилась по лестнице. Комната спецкоров тоже была закрыта. Надя
вздохнула, сказала себе, что именно этого она и ждала, накинула шубейку,
напудрилась и подкрасила губы, чего почти никогда не делала, хотя и носила
французскую пудру и помаду с собой. Ее ждала разгонка -- последняя
редакционная машина, чтобы отвезти домой. Усевшись в теплую машину рядом с
шофером, Сироткина увидала Вячеслава Сергеевича. Он сидел на мокрой скамье в