пьет воду или спирт из плодов. Иногда плавает в океане, один. Я иду к
нему. Говорю:
- Я, Йоко, ничего не делаю против тебя, и я несчастна, что ты со мной
не говоришь. Умоляю тебя говорить со мной!
Ничего. И Эсмеральда просит его прощения за свою вину, и я своими ушами
слышу, что она говорит, и ее слова скромные и прекрасные, и они гонят
слезы на мои глаза. Он - ничего Рубит бамбуки.
Память о ране в этом человеке такая же длинная, как и его терпение. Я
часто иду к нему, когда он рубит топором и с лица и тела его течет пот. Я
ставлю на землю еду, но он ее не ест. Он готовит свою еду из плодов, и
корней, и раковин, а иногда из яиц джунглей. Спит он на песке под хижиной.
Его борода растет и волосы. Тогда мы видим, что он собирает вместе бамбуки
крепкими веревками и строит стену другого дома у желтых скал. После он
строит пол. После - большую циновку из сильно-сильно сжатых трав. Я говорю
Эсмеральде:
- Когда он кончает свой дом, мы каждую ночь идем внутрь, показывая ему
наши тела и танцуя, как в фильмах, и он влюблен, как раньше.
Но я долго живу с Фредериком, а совсем не знаю его.
Одним вечером он, задумчивый, сидит на песке, куря сигарету и глядя в
красное солнце на конце океана. Я иду спать. В утро после я иду в джунгли
поймать птицу или грызуна. Возвращаюсь, когда солнце самое высокое. И уже
не вижу своими глазами постройку Фредерика на пляже. Но тут я вижу
поднятый на обрезанном дереве вместе с моим флагом синий, белый и красный
флаг французов с четырехруким крестом, и я рада, что Фредерик таким
способом говорит мне, что он выбирает мир Когда я бегу в хижину, ноги у
меня слабые, а сердце сильное-сильное.
Поднимаюсь по лестнице. Вхожу. Эсмеральда одна в своей солдатской
рубашке, с красными глазами, но с хорошо устроенной прической. Она говорит
мне:
- Бедная Йоко, бедная дура. Он строит не дом, он строит корабль с
парусом.
И теперь он далеко.
Тогда я бегу наружу и бросаю глаза везде по большому океану. И не хочу
верить. Тогда я иду по песку и ору. Ору Фредерику вернуться. Тогда я опять
бегу в дом. Эсмеральда все у окна. И я двигаю головой, показывая, что не
верю. Она говорит мне:
- Смотри!
И показывает рукой на место, куда я кладу мешочек с жемчужинами, и на
вскрытый пол.
Тогда я с мутной головой иду на веранду и ору большому океану вернуть
моего Фредерика. А после сижу в кресле, плача, не в силах сдержаться, и
Эсмеральда подходит сзади меня, и кладет свои руки мне на плечи, и
говорит:
- Не плачешь, не плачешь, Йоко. Мы выживаем. Женщины всегда выживают.
Позже мы можем спокойно думать о нем и держим в памяти только одно: что он
нас любит и уходит за помощью.
ЙОКО (8)
Так кончается моя история на этом острове.
Есть, конечно, и другая часть, но я думаю, что для вас она
малоинтересна. Так что я говорю быстро. Мы с Эсмеральдой живем там вместе
еще четыре недели, и тогда нас приходит брать крейсер США. Когда мы
спрашиваем, кто устраивает нам спасение и где он, капитан не знает.
Крейсер идет в пути на Гавайские острова, и по радио приходит приказ нас
брать. Война проиграна для моих соотечественников, и моя бедная страна
ранена, как каждый знает.
После меня долго допрашивают в Сан-Франциско про смерть американского
летчика и двух австралийцев, и я говорю то, что вижу своими глазами. Я
подписываю много бумаг и живу свободной в Лос-Анджелесе с Эсмеральдой,
которая дает свое поручительство. Время, что я с ней, - это почти четыре
месяца, и она всегда очень добрая и богато со мной обращается, и
люди-ослицы говорят в ее спину, что мы влюбленные, но ей плевать и
растереть.
После я объявлена невиновной в смертоубийстве, и покидаю эту
замечательную подругу, обещая быстро вернуться, и наконец еду в свою
страну на самолете, насчитывая почти двадцать пять лет.
У меня хорошая судьба иметь еще мать и отца в живых, а еще - бабушку за
бабушкой моей матери, которая теперь насчитывает сто шестнадцать лет.
Одним днем я пишу ей письмо в Талькауано, Чили. Она отвечает, используя
чью-то руку, потому что никогда не учится писать:
"Я вижу всех подруг моего детства, как они умирают, одна за другой. О
них никто ничего уже не знает. Никто не дает им даже один цветок на
могилу. Так что я не дура. Я не умираю".
ТОЛЕДО (1)
После идиотского крушения "Пандоры" я вернулась во Флориду и встретила
там Бесси, которая успела вполне оправиться от своих африканских ран.
Какое-то время мы держали с ней на Ки-Уэсте рыбный ресторанчик, но
потерпели очередное крушение. Расстались мы с ней, однако, добрыми
друзьями, и я поступила медсестрой в Военно-морские силы США.
Последний день войны застал меня в полевом госпитале на берегу
Бенгальского залива, в Бирме, в сотне километров от Рангуна. Исполнилось
мне тогда двадцать семь, и я была в чине, соответствующем лейтенанту
флота.
До тех пор я всегда плавала в Тихом океане. Мы сопровождали флот, когда
он отвоевывал Филиппины, потом на Иводзиму. Раненых и мертвых вывозили
оттуда целыми грузовиками.
А в Бирме после всего этого нам показалось, что наступили мирные
времена. Британцы уже взяли Рангун и очистили от японцев почти всю
территорию страны. Из пяти больших палаток нашего госпиталя в дельте
Иравади три пустовали. Раненые, что еще оставались на нашем попечении, - в
основном американские летчики и моряки, пополнявшие запасы оружия и
продовольствия наших союзников в ходе зимней кампании, - быстро шли на
поправку и только и ждали, что их вот-вот отправят на родину.
Капитуляция Японии привела их в полный восторг - мол, возвращение домой
не за горами. Но не тут-то было. Слишком много военных приходилось
репатриировать со всех концов света. "Наберитесь терпения, - говорили нам,
- буквально в считанные дни..." Вот мы и считали их, считали... Самые
большие оптимисты насчитали триста шестьдесят пять в году.
Август перевалил за средину. Вовсю дули муссоны. Даже если не было
дождя, мокрая насквозь одежда противно липла к телу. Да и от дождя
никакого облегчения - теплый, мерзкий. Горные речки - а их было много
вокруг нашего лагеря - сплавляли в Иравади рыжую грязь, а иногда дохлых
буйволов. В это расчудесное времечко и привели к нам человека в
полузабытьи, с капельницей, о котором было известно только, что пережил он
что-то невероятное, едва остался жив и бредит по-французски.
Главный врач нашего госпиталя Кирби осмотрел больного, а затем его
перенесли в одну из пустовавших палаток, именуемую у нас "Карлейль", по
названию нью-йоркского отеля. Четыре других носили громкие названия:
"Плаза", "Дельмонико", "Пьер", "Святой Реджис". Уложили его под москитник,
он не проснулся, и я подставила ему в изголовье капельницу. Ухаживать за
ним поручили мне, поскольку я одна говорила по-французски.
Когда санитары с носилками ушли, доктор Кирби сказал мне:
- Пока мы не получили относительно него никаких распоряжений, никого не
подпускайте к нему, Толедо. И немедленно поднимайте тревогу, если он
вздумает бежать.
- Бежать? В таком состоянии?
- Ну, этому все нипочем. Если верить всему, что он говорил в бреду, ему
пришлось переплыть Тихий океан на плоту.
Я проводила доктора до выхода из палатки, и тут он подал мне матерчатый
мешочек цвета хаки величиной с ладонь.
- Висел у него на шее. Посмотрите. Внутри еще один. Похоже, старый
носок. Но носок, набитый жемчугом. К нему приложен сертификат
военно-воздушной базы Соединенных Штатов на острове Джарвис. Эти юмористы
даже число жемчужин указали. Пересчитайте на досуге.
На пороге он обернулся и еще раз взглянул на спящего:
- Да, в войну чего только не насмотришься.
Я потом сосчитала жемчужины. Считала целую вечность. Получилось 1223. В
военно-воздушном документе было указано 1224. Уж не знаю, кто ошибся -
может, я, а может, означенный в документе сержант Дж.К.Даун, считавший их
до меня. Ясно одно - даже самый дикий скупердяй не подарит своей подружке
ожерелье из одной жемчужины, так что кто мог на нее польститься?
Пять дней я не отходила от кровати больного, строго следуя предписанию:
следить за тем, чтобы он крепко спал, и наполнять капельницу. Палатка
"Карлейль" находилась дальше всех от нашего барака, и, чтобы не бегать
туда-обратно, я стала там ночевать. Освободившись, я помогала другим
медсестрам и, если прекращался дождь, вместе с ними плескалась в море.
Правда, эти купания нисколько нас не освежали.
Как-то поутру я завтракала в столовой, и ко мне подсел со своей чашкой
кофе доктор Кирби.
- Мы кое-что узнали о французе. Его подобрал вертолет на островке,
затерянном в океане. Он лежал на берегу без сознания. Поскольку никто не
знал, что с ним делать, его направили к нам на грузовом самолете, летевшем