пятнами крупные рубины. Руки с красивыми длинными пальцами мертво лежат на
коленях. И в неволе, а императрица!
действием таинственно-непостижимым.
меня...
еще дите... Будто не была и сама она точно так же молода, таким же дитем,
как Вильтруд! Молода - подобно траве, выросшей за ночь, первому весеннему
листочку, молнии в грозу. Молодость - это молния, не передаваемое словом
сияние, блеск, свежесть, - узенькая полоска, кажущаяся ярче всего сущего.
осмотрительности, осторожности, предупреждали об опасности, то ли
радовались грозовым дождям? Звоны продолжались эхом в дальних далях,
напоминали плачи и стоны, в них слышалась немощь, вялость, безнадежность.
Угадывалась в этих звонах тоска по сбившимся с дороги путникам, по людям,
сбившимся с жизненной дороги, по спаленным молниями жизни, убитым грозами
несчастий.
рассекали тучи, разрисовывали старое небо на свой чистый, молодой лад,
гром гремел обвалами любви, земля содрогалась, будто женщина в объятиях.
Раскалывался мир, и сквозь лихорадочно-ломкую сеть молний просматривалось
что-то первобытно чистое, невинность, навеки утраченная людьми. О, если бы
хотя бы одна молния ударила сюда и разнесла в прах эту башню! Взлететь бы
в небо огненным столбом, рассеяться звездной пылью, стать мерцающим
туманом, нежным и дымчато-прозрачным! Вот счастье, вот спасение от мрачной
повседневной неволи!..
и смиренной чистоты, за которые готова была умереть, а то бунтовала вдруг,
дикая воля жизни рождалась в ней, толкала на безрассудные поступки.
Евпраксия выходила на стену, приближалась даже к сторожевой башне, жадно
вдыхала терпкий воздух свободы. Быть святой? Нет! Живой и только живой!
ли перемен, предвещающих ей освобожденье? Видела все то же: кнехтов,
обалдевших от вина и рыжего солнца, город неуклюжих башен и показной
святости, ящериц средь нагретых камней, зноя и тоски, спесивость
безумолчных императорских торжеств, сине-зеленых мух, которые очень редко
и неохотно взлетали вверх - их привлекало внизу множество грязи и
отбросов.
простым людом уже с момента своего рождения, и вот даже в наказании не
испытала привычного унижения подземельем, а заточена чуть ли не под самым
небом.
высшей правды жизни, что дано защищать только женщине: только женщина
стоит у истоков сущего, рожденного.
если им не дают возможности защищать истину, они готовы умереть за нее.
Прочь милосердие! Прочь милосердие!
спасти и переродить человека, избавив его от тягчайших испытаний.
Евпраксия упорно молчала, не принимала его слов, неискренних, лицемерных,
принесенных оттуда, где ее неволили и унижали.
значит по сути, а из-за того, кто, как и когда его молвит. Часто бывает
лучшим - оставить человека с книгой наедине, и тогда нужные слова сами
проникнут в душу, незаметно, тихо, тайно. Аббату нечего было принести
молодой императрице оттуда, из мира людей, которые, как и он сам,
пользовались свободой, возмутительно несправедливой свободой, если
сравнить ее с несвободой Евпраксии; поэтому каждый раз аббат, не избегая,
впрочем, и слов молвленных, приносил с собою книги, тем паче что его
духовная дочь издавна проявляла постоянную охоту к чтению. Но Бодо
своевременно подметил, что Евпраксию раздражают щедро разрисованные
манускрипты. Несдержанной красочностью своей они будто пробуждали зависть
у пленницы, зависть перед свободной земной жизнью и еще сильнее
подчеркивали безнадежность неволи. Если и разглядывала Евпраксия охотно
какую-нибудь из миниатюр, так ту, что украшала ее маленькую Псалтырь и что
полюбилась ей с давнего краткого пребывания в Луческе, у князя Ярополка
Изяславича. У него во дворе трудился тогда какой-то пришлый художник,
молодой, с очами блаженного, русоволосый, босой и бедный, как все
художники. Он украшал Псалтырь для матери Ярополка Гертруды и охотно
согласился оставить что-нибудь из своего умения также в Псалтыри
молоденькой Евпраксии. Быстро и умело нарисовал он царя Давида с
голодно-завистливыми глазами, пышно-зеленый вертоград соседский и
прекрасную Вирсавию в том саду. Евпраксия долго не обращала внимания на
эту миниатюру, да и маленькая Псалтырь лежала едва ль не забытая, хоть и
возила она ее среди нескольких самых дорогих своих книг. Кажется, лишь
тут, в башне, впервые ударило ей по сердцу творение блаженного художника.
Все там было так по-язычески несдержанно, и зелень была такой буйной, что
брось взгляд - и сразу в памяти встанут деревья, сады и рощи родной земли,
да что там сады - зашумят великие пущи, аж до окоема, расстелются травы,
зеленеющая мощь обоймет весь мир.
чтоб никто не заметил, рассматривала буйные, извечнозеленые краски, и
вроде отлегало у нее от сердца, снова хотелось ей жить и надеяться.
Остроглазый аббат Бодо ни разу не заметил, как любуется Евпраксия заветной
страницей, а видя, как неохотно принимает она пышные хроникальные
манускрипты знаменитых монастырей - Сенкт-Галлена, Рейхенау, Эммерама или
Кведлинбурга, начал приносить ей суровые тексты евангелий и апостольских
посланий; когда же и они откладывались в сторону неразвернутыми, тогда
Бодо, вспомнив о некоторых кведлинбургских увлечениях Евпраксии,
подкладывал императрице Аристотеля, Цицерона, Вергилия. Аббата не пугало,
что это были язычники, ибо разве в четвертой эклоге своих <Буколик>
Вергилий не пророчествовал пришествие на землю Христа?
философией>, написанный христианином Боецием в темнице, куда он был
ввергнут, будучи приговорен к смерти. Философ - и неудачливый царедворец
готского короля Теодориха. Уже пять веков его тело почивает в Чельродо, в
каменистой земле, меж рощей кипарисов и берегом моря. Тело прияло
мученическую смерть, а дух живет и поныне. Мучеников всегда было много,
мудрецов мало. Ожидая смерти в темнице, в безнадежности, Боеций не
призывал к богатству, почестям, власти, телесной красоте, наслаждениям. А
призывал утешаться философией - познанием строения мира, пониманием
действия <стихий>, к каковым относил начало, конец и середину потока
времени, круговорот годов и констеляций(*) звезд, природу и свойства
зверей, устремления ветров и человеческих мыслей, безграничное богатство
растений и необъяснимую силу корней. Мудрого не сломит горе и не испортит
счастье. Преклоняясь пред общим для всех законом, который неминуемо ведет
к благу, он исполняет свой долг; все, что кажется случайным и лишенным
содержания, на самом деле подпадает под действие необходимости и
целесообразности. Зачастую даже власть, которая досталась людям порочным,
благодаря их отталкивающему примеру способствует воспитанию у многих
других жажды деяний добрых. Ибо добродеяние, благо существует всегда,
существует не расчлененно, как свершенное и несотворенное, а вместе, в
тебе самом, существует в линии твоей судьбы, которая также осуществляет
упорядоченные перемены бытия, что обновляют жизнь чрез оплодотворение
семенем, чрез рождение и смерть.
упорядоченно-переменчивом коловращении? Познавать, совершенствоваться в
познании его; желать и отбрасывать, стало быть, осуществлять выбор меж
добром и злом. Аббат Бодо говорит ей: <Лучше больше любить и меньше
понимать, чем много понимать и вовсе не любить>. Но ведь даже бог призвал
человека к напряжению мысли! В Евангелии рассказывается, как бог дал двум
рабам по таланту и похвалил того, кто свой талант сумел удвоить, осудив
другого, который не сумел такое сделать. Все должно покорить усилиями
разума, даже случаи, казус - это, как утверждал еще Стагирит, когда
что-нибудь предпринимается ради определенного результата, но по тем-то и
тем-то причинам получается нечто иное. Жизнь - познание мира, а коли нет,
то человеку не нужно было бы и рождаться.
призывает утешаться философией, аббат Бодо напоминает о прекрасной
возможности самоочищения. Даже-де малейшие грехи снимешь с себя, отрекшись
от страстей, все будут отпущены, даже если грехов - как в море песку, на
дереве листьев, на земле травы, на небе звезд...
подозрение императора насчет Конрада не могло нанести ущерба молодой
женщине, она лишь удивлялась молчанию аббата Бодо: ведь был их, с
Конрадом, спутником, видел, знал правду, почему же не сказал императору
правды о его сыне и жене? Почему не опроверг подозрения, не отбросил
наговора? Где же тогда святыни душевные?
Отбрасывала принесенные им книги, снова на целые недели застывала у окна,
почти не спала, забывала о еде, вгоняла в плач добросердечную Вильтруд.
двор и дворцовые гульбища, потом - вокруг дворца, на улице, что вела к
мосту через Адидже, на всех улицах Вероны, во всех городах Италии, в
руслах высохших от зноя потоков и рек, на морских побережьях. Когда ее
Корнев Павел
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Корнев Павел
Прозоров Александр
Беляев Александр