Чтение 54–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

непогодой. Но собака, сбочив голову, раздувает ноздри, внюхивается в воздух
и, очевидно, что-то слушает.

Я снова, напрягая зрение и слух, жду. И вот в дальнем углу поляны чуть
качнулась ветка, другая, и оттуда доносится непонятный звук. Еще минута, и я
вижу, как из чащи высовывается рогатая голова оленя, затем показывается
седок и еще один олень, идущий в поводу.

Это несомненно она -- наша затерявшаяся мать! Олень под нею устал, не
отдышится, широко раздувает ноздри. Но женщина поторапливает его,
подталкивает в бока пятками. На ее озабоченном потном лице испуг и тревога.
Словно совсем не замечая меня, она молча выезжает на поляну, привязывает
оленя к кусту, сбрасывает седло с переднего и вьюк со второго оленя, которые
тут же валятся на землю.

А я, бесконечно обрадованный, стою с близнецами на руках и слежу за
женщиной.

-- Здравствуй! -- глуховато бросает она и, чуть задохнувшись от
последних шагов, кидается ко мне с сердитым возгласом:

-- Ты разве не был отцом, как держишь детей? Откуда взялся?

Она забирает у меня близнецов, и те мгновенно умолкают. Настает такая
благодатная тишина, делается так легко на душе, что даже хочется
рассмеяться. Несколько секунд мы молча глядим друг на друга.

-- Ты скорее корми их, а я схожу за водою, чай вскипячу, потом
рассказывать буду, -- наконец смущенно выговариваю я.

Женщина молода, смугла до черноты, в полном расцвете сил. Чуточку
плоское, крупное, но красивое лицо с высоким лбом и свежими, слегка
припухшими губами озарено какой-то мыслью, на нем ни капельки смущения.
Черные бусинки глаз, выглядывающие из-под тяжелых век, кажется, не выражают
ни восторга, ни удивления, в них светится ум.

Какое-то необъяснимое, но поразительное сходство с окружающей природой
живет в этой женщине, и можно безошибочно сказать, что она родилась где-то
здесь в скупых горах, обездоленных ветрами, в чахлых лесах, распластавшихся
облезлой шкурой по дну широких долин, сбегающих к Зее.

Она по-девичьи свежа, по-матерински заботлива и, видимо, по-человечески
добра.

-- Неси воды, чай пить надо, -- спокойно приказывает она, усаживаясь,
как гусыня, на землю и укладывая малышей на коленях.

Она долго целует детей в крохотные губки, в заплаканные глаза,
прикладывает к губам их розовые и мягкие детские пятки. "Вот, оказывается,
что им нужно!" -- думаю я. А буяны, почувствовав близость матери, ее ласку,
потешно гукают и от удовольствия пускают пузыри.

Я с наслаждением наблюдаю эту нежную картину. Впервые за много лет
общения с эвенками я оказался свидетелем таких страстных излияний
материнского чувства. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы женщины этого
племени целовали своих детей. И вдруг такая картина! Очевидно, это пришло к
ним с новой жизнью.

Мать привычными движениями высвободила из платья налитые, тугие груди,
и близнецы, приникнув к ним, начали сосать, аппетитно причмокивая влажными
губами. Только теперь, при этом соединении с сыновьями, на лице матери
появилось выражение блаженства, ее взгляд потеплел и засветился.

Я отправился искать воду. Огненный диск солнца уже скатился по
прозрачной синеве неба к краю земли, но было еще душно и жарко.

Когда я вернулся на поляну, крикуны уже спали под ситцевым пологом,
заботливо натянутым матерью. Горел костер. Олени ушли кормиться. Мать сидела
у костра, чинила детскую рубашонку. Поджидая, когда вскипит чай, мы
разговорились.

-- Ты спрашиваешь, как меня зовут? -- охотно говорила женщина. --
Хутама, по-русски значит -- краснощекая. А река эта -- Утук, ты угадал.
Шибко худой речка, как бешеный...

-- Куда же ты идешь?

-- К матери в Альгому, -- Хутама ощупывает меня любопытным взглядом. --
А ты был в Альгоме? Нет? Будешь близко -- заезжай, все равно что город, семь
домов, магазин...

-- Зачем бросила надолго малышей, ведь они от одного крика могли
умереть?

-- Олень с вьюком отвязался на тропе, а я сразу не заметила, только
здесь спохватилась. Вот и вернулась за ним. Думала, скоро найду, а оно,
видишь, весь день пропал... Теперь бы как далеко была!

-- А раньше здесь люди ездили?

-- Может, и ездили, не знаю. Старики пастухи сюда меня послали,
говорили, что по Утуку можно пройти до озера Токо правой стороной. Тут
где-то солонцы, эвенки раньше добывали баранов. Вот я и поехала. А дорога-то
шибко худой, кругом стланик, камень, пропастина. Однако, напрасно
послушалась стариков.

-- И ты не побоялась одна ехать?

Она удивленно скосила на меня свои черные малюсенькие глаза.

-- Чего бояться? И одному человеку в тайге хорошо: если на себя
надеешься. Ты далеко идешь? Где ружье, топор, есть ли спички? Тут без этого
пропадешь...

-- Ружье у товарища, он недалеко остался, на солонцах.

При этих словах Хутама совсем оживилась:

-- Солонцы, говоришь, тут близко, а почему твой котомка без мяса?

-- Полную котомку нести мне тяжело. Мы там утром убили большого барана,
я немного отварил мякоти на дорогу и ушел, а товарищу не в чем идти, сапог
нет, понимаешь? Ноги сильно поранил. Я его оставил там.

Хутама посмотрела строго, обвиняюще.

-- Ты, однако, худой человек! Зачем товарища бросил?! Такого закона нет
в тайге. Пьем чай -- и надо ходить за ним.

-- Я его оставил на несколько дней, чтобы прислать за ним с устья Ивака
оленей.

-- Разве тут близко еще есть люди?

-- Да, есть, эвенки и русские. Это экспедиция.

-- А-а-а, -- протянула нараспев Хутама, будто это слово сказало ей все.

-- Проводник у них Улукиткан. Знаешь такого?

-- Из Покровского, которого в прошлом году слепого собака к Джегорме
привела? Давнишний старик?

-- Да, да! Вот эта собака, Кучум, спасла его.

-- Эко здоровенный, как медведь! -- удивилась женшина. -- Видишь,
собака товарищ лучше, чем ты. Чего смотришь, я правду говорю! Подкладывай
дров, пусть скорее чай кипит, ходить буду за твоим другом.

Хутама свернула починяльную сумочку, завернула ее в распашонку,
положила в потку.

-- Улукиткан хороший люди. Его язык не знает худой слова, его руки умей
делать добро, кто ходил его тропою, не видел горя -- так у нас говорят. Все
его знают. Добро, как ветер, далеко ходит по тайге.

Скоро мы пили чай.

Хутама оказалась пастушкой колхоза "Ударник", Как свободно она
чувствует себя в этих диких горах, как далека она от многих условностей
городского общежития! Ее дом -- зимою полотняная палатка, а летом --
закопченный берестяной чум. Ее одежда и обувь сшиты своими руками. Друзья
Хутамы -- тайга, костры, пурга, а желания -- дали.

Пастухи-эвенки, жители этих мест, в силу необычных условий содержания
оленей, принуждены весь год кочевать с колхозными стадами по широким
просторам Приохотского края. Они сохранили в своем быту все лучшее, что
дошло до них от предков -- лесных кочевников. И в то же время впитали в себя
много нового.

Там, в глуши лесов, вдали от поселений, у дымных очагов, рождаются и
дети этого отважного племени. Нужны ли будут в будущем эвенку олени -- это
решит судьбу пастухов. А пока что они свободны, как соколы, живут вместе с
семьями в тайге, идут, куда ведут их стада.

Хутама допила чай, вытерла подолом чашку и вместе с блюдцем спрятала в
потку.

-- Говоришь, убили барана? Жирный? -- почему-то вспомнила она и, не
дождавшись ответа, добавила: -- Баран мясо хорошо! -- Она вдруг поднялась и,
захватив узды, молча направилась за оленями. Минут через двадцать Хутама уже
была готова покинуть стоянку: Кроме ездового, она взяла с собою трех оленей
под вьюки. Расспросила коротко о пути, строго наказала:

-- Не забудь, дров припаси, с мясом ночь будет длинная...

Хутама бросает беглый взгляд на солнце, как бы засекая время отъезда,
косит ласковые глаза на полог, где спят малыши, и покидает табор.

-- Мод... мод... -- покрикивает она, скрываясь в чаще словно
привидение, неслышными шагами. Следом за нею бесшумно, почти не касаясь
земли, исчезают послушные олени. Красный платочек на голове Хутамы мелькает
в стланиках.

Я долго стою, смотрю ей вслед, взволнованный ее мужественной простотой,
и все еще мне трудно понять, как можно женщине одной отправиться в такой
далекий путь по дикому Утуку к Алданскому нагорью. Сколько жизненного опыта
нужно человеку, да еще с грудными близнецами на руках!.. Для нас это
героизм, а для нее -- будни.

Томительно тянутся часы ожидания. День близится к закату. Уже конек
творит вечернюю молитву. Вот он взлетает над дремлющими в тиши макушками
леса, замирает, страстно трепеща в воздухе крылышками, и роняет с высоты
свое однообразное: "Тир... тир... тир... сиа... сиа... сиа..."

Тяжелый сумрак давит туман. В потемневшей синеве неба, низко над
пылающим закатом прорезался кособокий месяц. Зажглись первые звезды.

Караван вернулся потемну. Хутама вела трех навьюченных мясом оленей, а
Трофим завершал шествие верхом. Оживший костер осветил стоянку.

-- Ну и повезло же нам, пожалуй, за всю эту неделю привалило счастье!
-- сказал весело Трофим, здороваясь.

-- Кто мог подумать, что в этих дебрях мы встретим человека, да еще
такого доброго и мужественного, как Хутама, -- ответил я.

Пастушка устало бросила на землю повод, снова превратилась в заботливую