как верноподданные, а не как бунтовщики, моления бедствующего отечества,
которым внять пора.
потаенных действиях.
сударь, назвать, как не бунтовщиками, людей, которые приходят возмущать
удовольствия ее величества и в глазах ее противиться ее воле. И вы, господин
кабинет-министр, заодно с ними!
горжусь этим, ваша светлость! - отвечал Волынской.
потом смягчив голос. - Здесь, конечно, вовсе не место... Мне нигде не дадут
покоя, боже мой!.. Этого недоставало!.. И вы, Артемий Петрович?..
сказать: "И ты, мой сын?.. Тобою я так дорожила, так долго сберегала тебя от
нападений моего любимца, закрывала своею грудью, а ты поразил меня так
нечаянно, прямо в сердце?" Хотя этих слов произнесено не было, но Артемий
Петрович выразумел смысл их в голосе и взорах императрицы и, покорясь ее
милостивому упреку, приблизился к друзьям и просил их выбрать другое время и
место для своих представлений.
мы не можем более иметь доступ к нашей государыне? Ныне назначена была нам
аудиенция у ее величества - и что ж? выгоды иностранного шута предпочтены
выгодам отечества?
Перокин.
Восторженный старец продолжал:
тебе истину. Вели нас казнить, но выслушай ее! Поруганная злодеем Россия
взывает к тебе, матери ее. Услышишь голос ее позднее, там, где и цари
предстают на суд верховного владыки и отдают ему отчет в делах своих; но
тогда уж будет не время. Каждый из твоих подданных явится к тебе не на
коленах, как мы теперь, с молением и слезами, но станет обвинителем твоим,
укажет господу на кровавые язвы свои, на рубища, на цепи, которыми ты
позволила недостойному любимцу нас отягчить, расскажут господу унижение
человечества. Скоморохи предпочтены истинным слугам отечества и твоим,
подозрение дало брату нож против брата, сыну против отца.
однако ж, наружное уважение.
ступеней. - Здесь не место, говорю вам. Я вам назначу день... Не хочу ничего
слышать... Они продолжают. Боже мой! Боже мой! Грубияны, дерзкие,
бунтовщики!
вели нам пролить кровь нашу, но только за тебя и отечество, и мы источим ее
до последней капли. Умилосердись над своею Россиею: грудь ломится у ней
оттого, что она, боясь проговориться, затаила даже свое дыхание; все ходит в
ней на цыпочках, чтобы не оскорбить слуха курляндского герцога; верные сыны
твои запаяли свои уста, придавили свое сердце, чтобы оно не выстучало
заветной чести и правды. Русские до того дошли, что стыдятся, не только что
боятся, быть благородными. Правда и опала, честь и казнь - стали одно и то
же.
около нее кольцо из царедворцев, так что нельзя было видеть ее, и она
осторожно вынесена потоком, хлынувшим из квартиры Педрилло.
он со всею семьею своей отходит в поле. Остались только на ступенях сцены
три друга, в прежнем положении на коленах, опустив печально голову, и
посреди сцены Волынской, прежний Волынской, во всем величии и красоте
благородного негодования, выросший, казалось, на несколько вершков, отрясая
свои кудри, как гневный лев свою гриву, подняв нахмуренное чело и пламенные
взоры к небу - последней защите отечеству против ее притеснителя. На постели
лежала еще бедная, связанная козочка, и подле нее, прикованная к кровати
страхом, повивальная бабка, карлица, одетая по-козьему.
кабинет-министру, с которым примирил их благородный его характер. Он подошел
к ним. Все молча пожали друг другу руку.
Россию! - воскликнул граф Купшин.
Сумину-Купшину объявлен арест. Щурхов просил одной милости - прислать ему в
место заключения четырех польских собачек, колпак и фуфайку. Об Иване он не
упоминал; но этот сам явился, и ему не отказали в почетном месте на соломе
возле его господина.
переданном, как мы уж сказали, княжне Лелемико, открывал ей Волынской, со
всем красноречием страсти и отчаяния, что он женат. Вместе с этим, стараясь
возвысить ее до небес, делая из нее женщину необыкновенную, как будто
нездешнего мира, думал данью лести умилостивить ее и испросить себе
прощение. Ослепленный, он еще не знал ее хорошо.
может любить тебя, как я.
называют твоей женой, говорили при государыне. Сначала поразило меня это
известие, не скрою от тебя. Но оно пришло поздно. Я не могу переменить себя,
не могу покинуть любви своей; она сильнее меня, сильнее самой судьбы! И как
и откуда изгоню я тебя? Нет капли крови во мне, которая не напитана была бы
самою пламенною к тебе любовью; нет биения сердца, которое не отозвалось бы
ею, - места во всем существе моем, где бы ты не жил. Я вся твоя! Имей сто
жен, сто любовниц - я твоя, ближе, чем кора при дереве, растенье при земле.
Делай из меня что хочешь, как из вещи, которая тебя утешает и которую,
измявши, можешь покинуть, как из плода, который ты волен высосать и -
бросить!.. Я создана на это; мне это определено при рождении моем. Говори
мне что хочешь, против себя; пускай целый мир видит в тебе дурное: я ничего
не слышу, ничего не вижу, кроме тебя - прекрасного, возвышенного, обожаемого
мною!
могу ль тебя наказывать? Каждый удар на тебе повторился бы сторицей на моем
сердце.
повтори мне это несколько раз: мне будет легче. И она не стоит тебя! Если б
она тебя любила, покинула ли бы тебя на такое долгое время?
доказать тебе, как я тебя люблю. Горничная моя предана мне; она подкупила
еще одного верного человека: меня проводят. Доставь мне в другое время
денег, поболее денег - все для тебя, мой неоцененный друг! Если б можно, я
подкупила бы весь мир, чтобы владеть тобою - без страха за тебя".
вечера освобождена от дальнейшего присмотра за княжной и доносов (за что
положила уже сто земных поклонов), с восторгом отправляет при ней должность
поверенной. Груня переродилась; она уж не раба, а слуга самая преданная,
самая усердная. Для своей барышни полезет в огонь и в воду. Что делается
свободно, делается так легко, так успешно. Тяготит ее только по временам
память прошедшего; особенно мучит похищение из ящика всех записок,
полученных княжною от Волынского. Сколько могла, облегчила она этот удар для
Мариорицы. "Непременно требовали этих записок", - говорила Груня; но она,
желая избавить свою барышню от позора, в отсутствие ее поспешила сжечь их и
потом сказала лазутчику Бирона, что сама княжна их сожгла. Груды пепла
свидетельствовали об истине ее слов. Обманутая Мариорица, собрав пепел,
плакала над ним, как над прахом любимого человека, и спрятала в шелковой
подушечке, которую нередко держала у своего сердца. Теперь во что ни станет
надо послать записку. Груня берет поручение на себя; лишь только она из
дворца - навстречу Мариула. Цыганка так давно, так жалобно упрашивала ее
позволить видеться с ее барышнею; теперь еще усерднее молит об этом, едва не
целует ее рук. "Вот верный случай поручить ей записку, - думает Груня, -
цыганка не раз уж их носила. А то я могу заплутаться вечером и не найти дома
Волынского".
свидания, за которые дарили ее фатой...
воротилась.
осматривает ее с ног до головы. В восторге цыганка забывает все прошедшее.
Одно, что ее беспокоит, так это бледность Мариорицы. Бедная похудела с того
времени, как она видела ее в первый раз в Петербурге, и все от любви к нему,
к негодному обманщику Волынскому!
любит ли она ее по-прежнему.