Чтение 54–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

тут же в овраге. Все на передовой. А меня царапнуло. Здесь оставили. Пленных
стеречь.

- А Игорь?

- Жив-здоров.

- Слава богу!

- Приходите сегодня к нам. Ох, и рады же будут!.. А вы из госпиталя? Да?
Ребята мне говорили.

- Из госпиталя, из госпиталя. Да ты не вертись, дай рассмотреть тебя.

Ей-богу, он ничуть не изменился. Нет - возмужал все-таки. Колючие
волосики на подбородке. .Чуть-чуть запали щеки. Но такой же румяный,
крепкий, как и прежде, и глаза прежние - веселые, озорные, с длинными
закручивающимися, как у девушки, ресницами.

- Стой, стой!.. А что это у тебя там под телогрейкой блестит?

Седых смущается. Начинает ковырять мозоль на ладони - старая привычка.

- Ну и негодяй!.. И молчит. Дай лапу. За что получил?

Еще пуще краснеет. Пальцы мои трещат в его могучей ладони.

- Не стыдно теперь в колхоз возвращаться?

- Да чего ж стыдиться-то...- И все ковыряет, ковыряет ладонь.- А вы этот
самый... портсигарчик мой сохранили или...

- Как же, как же. Вот он, закуривай.

И мы закуриваем.

- Огонь есть?

- Ганс, огня лейтенанту! Живо! Фейер, фейер... Или как там, по-вашему...

Щупленький немец в роговых очках,- должно быть, из офицеров,- моментально
подскакивает и щелкает зажигалкой-пистолетиком.

- Битте, камрад.

Седых перехватывает зажигалку.

- Ладно, битый, сами справимся,- и подносит огонь.- Ох, и барахольщики!
Все карманы барахлом забиты. В плен сдаются и сейчас же - зажигалку. У меня
уже штук двадцать их. Дать парочку?

- Ладно, успею еще. Расскажи-ка лучше... Как-никак - четыре месяца,
кусочек порядочный.

- Да что рассказывать, товарищ лейтенант. Одно и то же...- И все-таки
рассказывает обычную, всем нам давно знакомую, но всегда с одинаковым
интересом выслушиваемую историю солдатскую... Тогда-то минировали, и почти
всех накрыло, а тогда-то сутки в овраге пролежал, снайпер ходу не давал, в
трех местах пилотку прострелил, а потом в окружении сидел две недели в
литейном цехе, и немцы бомбили, и есть было нечего и, главное, пить, и он
четыре раза на Волгу за водой ходил, а потом... потом опять минировали,
разминировали. Бруно ставили...

- В общем, сами знаете...- и улыбается своей ясной, славной улыбкой.

- Не подкачал, значит. Я так и знал, что не подкачаешь. Давай-ка еще по
одной закурим, и пойду наших искать. Где они, не знаешь?

- Да там все... На передовой. За Долгим оврагом, должно быть. Один я
остался - хромой.

- И никого больше?

- Штабной командир ваш еще какой-то. Вот в той землянке. Раненый.

- Астафьев, что ли?

- Ей-богу, не знаю.Старший лейтенант.

- В той землянке, говоришь? - И я направляюсь к землянке.

- Вечером, значит, в гости ждем, товарищ лейтенант,- кричит вдогонку
Седых.- Игорю Владимировичу ничего говорить не буду. Второй за поворотом
блиндаж. Налево. Три ступеньки и синяя ручка на дверях.

Астафьев лежит на кровати, подложив под живот подушку, что-то пишет.
Рядом на табуретке телефон.

- Жорж! Голубчик!! Вернулись! - Он расплывается в улыбку и протягивает
свою нежную, пухлую руку.- Здоровы, как бык?

- Как видите.

- А мне вот не повезло. Полк немцев гонит, а я телефонным мальчиком,
донесения пишу.

- Что ж, не так уж плохо. Спокойнее историю писать.

- Как сказать... Да вы садитесь, телефон на пол поставьте,
рассказывайте.- Он пытается повернуться, но морщится и ругается.- Седалищный
нерв задет, боль адская.

- Война, ничего не поделаешь. А где наши?

- В городе, Жорж, в городе, в самом центре. Первый батальон к вокзалу
прорывается. Фарбер только что звонил - гостиницу блокируют около мельницы.
С полсотни эсэсовцев засели там, не сдаются. Да вы садитесь.

- Спасибо. А Ширяев, Лисагор где?

- Там. Все там. С утра в наступление перешли. Курить не хотите? Немецкие,
трофейные...-Он протягивает аккуратную зеленую коробочку с сигаретами.

- Не люблю. В горле першит от них. А это что - тоже трофей? - На столе
громадный, сияющий перламутром аккордеон.

- Трофей. Ширяеву Чумак подарил. Там их, знаете, сколько!

- Ну, ладно, я пойду.

- Да вы посидите, расскажите, как там в тылу.

- В другой раз как-нибудь. Мне Ширяев нужен. Астафьев улыбается.

- Трофеи боитесь прозевать?

- Вот именно.

Астафьев приподымается на локте.

- Жоржик, голубчик... Если попадется фотоаппарат, возьмите на мою долю.

- Ладно.

- "Лейку" лучше всего. Вы понимаете в фотографии? Это вроде нашего
"Фэда".

- Ладно.

- И бумаги... И пленку... Там, говорят, много ее. И часики, если
попадутся. Хорошо? Ручные лучше...

К вечеру я совсем уже пьян. От воздуха, солнца, ходьбы, встреч,
впечатлений, радости. И от коньяка. Хороший коньяк! Тот самый, чумаковский,
шесть звездочек.

Чумак наливает стакан за стаканом.

- Пей, инженер, пей! Отучился небось за четыре месяца. Манные кашки все
там жевали, бульончики. Пей, не жалей... Заслужили!

Мы лежим в каком-то разрушенном доме,- не помню уже, как сюда попали,- я.
Чумак, Лисагор, Валега, конечно. Лежим на соломе, Валега в углу курит свою
трубочку, сердитый, насупившийся. Моим поведением он положительно недоволен.
Что ж это такое в конце концов - шинель командирскую, перешитую, с золотыми
пуговицами, в госпитале оставил, а взамен какую-то солдатскую, по колено,
принес. Куда ж это годится! И сапоги кирзовые, голенища широкие, подошвы
резиновые.

- Я вам хромовые там достал,- мрачно заявил он при встрече,
неодобрительно осмотрев меня с ног до головы.- В блиндаже... Подъем только
низкий...

Я оправдывался, как мог, но прощения так, кажется, и не заслужил.

- Пей, пей, инженер,- подливает все Чумак,- не стесняйся...

Лисагор перехватывает кружку.

- Ты мне его не спаивай. Мы сегодня в Тридцать девятую приглашены.
Налегай, Юрка, на масло. Налегай.

И я налегаю.

Сквозь вывалившуюся стенку виден Мамаев, труба "Красного Октября",
единственная так и не свалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие,
желтые, зеленые... Целое море ракет. И стрельба. Целый день сегодня
стреляют. Из пистолетов, автоматов, винтовок, из всего, что под руку
попадется. "Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та..."

Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо
и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. Считаю
ракеты. На это я еще способен. Красная, зеленая, опять зеленая, четыре
зеленые подряд.

Чумак что-то говорит. Я не слушаю его.

- Отстань.

- Ну, что тебе стоит... Просят же тебя люди. Не будь свиньей.

- Отстань, говорят тебе, чего пристал.

- Ну, прочти... Ну, что тебе стоит. Хоть десять строчек...

- Каких десять строчек?

- Да вот. Речугу его. Интересно же... Ей-богу, интересно.

Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок немецкой газеты.

- Что за мура?

- Да ты прочти.

Буквы прыгают перед глазами, непривычные, готические. Дегенеративная
физиономия Гитлера - поджатые губы, тяжелые веки, громадный идиотский
козырек.

"Фелькишер беобахтер". Речь фюрера В.Мюнхене 9 ноября 1942 года.

Почти три месяца тому назад...

"Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну, и пусть сидят.
Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших
руках. Величайшая русская артерия - Волга - парализована. И нет такой силы в
мире, которая может нас сдвинуть с этого места.

Это говорю вам я - человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на
которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в
истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены,
я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей,- из Сталинграда
мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики..." Чумак
весь трясется от смеха.

- Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло.

Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.