Чтение 54–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

ваших тревожных страхов и от вашего наглого и ленивого сердца? Или вы хотите
и дальше оставаться такими затвердевшими и безжалостными, какими вы
пребываете в плену греха?
Так спрашивал собравшихся пастор Давид Кнотхе и руки раскинул крестом
на фоне белой стены, став похожим на большой черный крест с умершим
Христосом, который висел за его спиной на стене.
Задрожал старый Отто Щульц и трясущуюся ладонь положил на белую бороду.
На затылке он чувствовал дыхание старшего сына Франчишка, которому было
тридцать два года и который не получил от отца хозяйство. Может, поэтому он
не женился и, как никчемный бездельник, постоянно слонялся перед магазином с
плотником Севруком, молодым Галембкой, Антком Пасемко и Шчепаном Жарыном.
Младшему сыну, Яну, хотел оставить старый Отто Шульц свой огромный дом,
хлев, сарай и свинарник, пятнадцать дойных коров, семьдесят овец,
восемьдесят свиней, тридцать гектаров земли, трактор и много инвентаря.
Потому что младший сын всегда был послушным. Старшему Отто Шульц хотел дать
только денег, чтобы он купил себе где-нибудь дом или небольшое хозяйство.
Такое же приданое он дал и своим дочерям, которые давно были замужем, и даже
внучки у него от них уже были - маленькие, а одна почти взрослая. Неравно
делил старый Отто Шульц любовь и добро между своими детьми - может быть,
потому, что имел он их от двух жен, а Скорее всего - потому, что отвердело
его сердце и от Бога отвернулось. Из-за куска хлеба он убил человека в лесу
и там его закопал. Страшные это были годы, и человек становился, как зверь.
Он сбежал из ненавистной армии и жил почти полгода в землянке, которую сам
выкопал, посвятив в это дело только свою первую жену, чтобы она носила ему в
лес еду. Но фронт передвинулся, и погибла жена, которая знала тайну его
убежища. Он не знал об этом и ждал ее прихода в своей лесной норе. А когда
уже пятый день ее не было, он увидел какого-то человека, который шел лесом и
нес на плечах мешок - как ему показалось, с хлебом. Он убил того человека
штыком и неподалеку закопал. В мешке был только один кусок хлеба, голода он
им не утолил, а человека жизни лишил. Спустя годы он искал это место, чтобы
устроить убитому христианские похороны, но лес, хотя и растет медленно, лицо
свое меняет быстро, и Отто так и не нашел это страшное место, хоть было это
где-то возле Белого Мужика, недалеко от развилки. Очень уж быстро он вначале
выбросил из памяти образ той минуты, а когда грех стал его отягощать, память
перестала быть послушной, а впрочем, за это время много новых вырубок
появилось и много молодняка выросло. Из-за одного куска хлеба он убил чужого
человека, и даже голод тогда не утолил. Ночью он отважился прокрасться в
деревню. В опустошенном доме он застал только двух дочерей, которым было
чуть больше десяти лет, и четырнадцатилетнего сына-первенца. Они дали ему
еды, и он вернулся в свою лесную нору, со временем все чаще на всю ночь или
на весь день приходя домой. Два раза его хватали и вели на расстрел, хоть он
и не носил уже мундира. Каждый раз ему спасал жизнь то поросенок, спрятанный
на чердаке сарая, то теленок, который пасся на лесной поляне. Наконец в
Скиролавки приехал хорунжий Неглович и установил справедливость, за что
заплатил своим сыном, так же, как Шульц заплатил своим, тоже первенцем.
Только Шульц женился потом на своей дальней родственнице и еще двоих сыновей
родил, а хорунжий единственного сына выучил на врача. И был этот врач, так
же, как и его отец, человеком, ценящим справедливость. Однажды, когда в
Скиролавках меняли электрические столбы, один бригадир велел вкопать новый
столб прямо перед воротами сарая Шульца, чтобы тот ни въехать, ни выехать из
него не мог. На протесты он отвечал: "Эта свинья чужой мундир носила". Пошел
тогда Шульц в дом на полуострове, как во времена хорунжего Негловича. Доктор
выслушал его, потом зарядил ружье жаканом. Они вместе пошли в молчании по
деревне, старый Отто Шульц и доктор, но Шульцу казалось, что он, как много
лет назад, снова идет с хорунжим за справедливостью. Два раза выстрелил
доктор под ноги бригадиру, прежде чем тот приказал столб линии
электропередачи перенести на несколько метров дальше. Потом бригадир писал
жалобы куда только можно, и даже милиция приезжала разбираться в этом деле,
но Ионаш Вонтрух, который в то время уже был солтысом, заявил, что доктор на
его подворье двумя выстрелами убил пса, которого подозревали в бешенстве, а
кто не верит, тот пускай этого пса откопает за его, Вонтруха, сараем. И так
подтвердилось присловье о том, что "тут собака зарыта". Отпустит Бог эту
ложь Вонтруху, но не простит Отто Шульцу того, что он убил из-за куска
хлеба, и того, что он так черств к своему сыну. С открытым челом только
справедливые станут перед Богом. Положил Отто Шульц свою сухую ладонь на
белую бороду и дрожал от страха, потому что чуял: еще в этом году он
предстанет перед Богом. Но хоть и боялся он Бога и его суда, он ни на минуту
не подумал, чтобы отдать хозяйство старшему, потому что и сам Бог не сделал
иначе, когда предпочел Авеля, а не Каина, как он предпочел Яна, а не
Франчишка. Почему это Бог хотел принять жертву Авеля и отвернулся от жертвы
Каина, из-за чего пробудил его зависть и сам стал причиной братоубийства?
Кто же окажется справедливым, по мнению Бога, если грех везде пролезет?
Доктор когда-то говорил Шульцу, что грех, по-видимому, есть и в небе,
поэтому, может быть, и взбунтовались против Бога прекрасные ангелы. Так
когда-то святотатствовал доктор Неглович, а Шульц молчал, потому что и сам
думал так же, когда заколол человека из-за куска хлеба. Легко быть
справедливым с полным брюхом, иначе бывает, когда сидишь в лесной норе и
голод жжет тебе внутренности. Легко быть справедливым на вершинах, иначе на
земле, где человеческое существо мечется между жизнью и смертью, между
радостью и страданием. Он, Отто Шульц, каждому говорит, чтобы он жил на
свете, как пилигрим, и думал о спасении своей души, но сколько же раз он
ломал эти заповеди, как хворост для печи? Не согрешил ли он страшно по
отношению к Рут Миллер, которая через год после войны вернулась в Скиролавки
почти голая и босая, с маленькой Бертой на руках? Какой же она ему тогда
показалась красивой, он согрешил с ней и в мыслях, и на деле. Но всегда он
относился к ней как к служанке и домработнице, не как к человеку, а как к
вещи. И когда появлялись в деревне разные мародеры с оружием или без него, а
он уже отдал за цену жизни и спокойствия все, что у него было спрятано на
чердаке и в других местах, и когда не было возможности бежать к хорунжему на
полуостров за помощью, он говорил Рут: "Выйди к ним, побудь с ними, они и
уйдут". И как же он потом мог жениться на Рут, раз она с чужими людьми, хоть
и по его приказу, где попало ложилась? Он взял себе в жены младшую сестру
Эрвина Крыщака, потому что та была девицей, а Рут пошла с Бертой жить
одиноко и трудно, пока ею не занялся дровосек Янас.
Да, был он грешным и грешным остался. До сих пор горит в его жилах
огонь, который разожгла в нем много лет назад старшая сестра, Эстера. В
дозревающих хлебах она читала ему, шестнадцатилетнему мальчику, пророчества
Иезекиля о той женщине, рожденной матерью хеттеянкой от отца аморрея,
которая блудодействовала на каждом шагу, при начале всех дорог устроила себе
возвышения, позорила свою красоту, раскидывая ноги для всякого мимо
проходящего. Расставив колени, Эстера велела ему гладить себя по подбрюшью,
поросшему волосами, гладила его торчащий член, пока они чуть не потеряли
сознание от запаха хлебов, наслаждения и солнца, которое лилось с неба. Этот
огонь все еще горел во всем его теле, потому что иначе разве ходил бы он,
старец, время от времени с курицей под мышкой к дому Поровой, которая
отворяла перед ним свое отвратительное нутро, а он, вместо того, чтобы
сплюнуть и уйти, еще рад был туда заглянуть. Прокрадывался к Поровой и
старый Крыщак. Занимался прелюбодеяниями и доктор. Вокруг говорили, что он
должен сначала унизить женщину, прежде чем в нее войдет. Но все-таки все они
постоянно стремились спасти свои души падали, но и поднимались после
падения, спотыкались, но и выпрямлялись после этого, помня, что они - как
пилигримы, которые находятся на пути к смерти.
- И был там сосуд, полный уксуса, - говорил пастор Давид Кнотхе. - И
сейчас же один из них взял губку, напитал ее уксусом и, укрепив на
тростинке, поднес к губам Его, и дал Ему пить. Так было с Иисусом, и так
будет с нами. Тогда, в час нашей смерти, кто станет при нашем одре, когда
закричим: "Пить!"? Сказано, что когда умирал наш Бог, наступила темнота и
разорвалась завеса в храме. Кто из вас может сказать, что он не живет во
мраке и душа его не разорвана? Чем же есть мрак, если не матерью страха,
который сопутствует вам от колыбели до самой смерти. Разве не родитесь вы в
боли и тревоге, а потом не живете в постоянном страхе и в тревоге о
собственном здоровье, о здоровье своих близких? Пока не приходит кончина,
полная боли и тревоги. Бойтесь того, что было вчера, и того, что есть
сегодня, и того, что может принести завтра. Бойтесь, когда спите, и едите, и
размножаетесь, и избегаете размножения. Насмешкой, издевательством, шуткой,
красотой или развлечением, мыслью возвышенной и мыслью исследовательской вы
беспомощно пытаетесь познать мир, но чем больше узнаете о нем, тем большая
тревога охватывает вас, и вы начинаете бояться уже сами себя. Чего же вы еще
не боитесь? Одиночества и недостатка одиночества. Любви и отсутствия любви.
Тревожит вас пища, которую вы берете в рот, и вода, которую пьете. Но больше
всего вы боитесь того, что скрывается во мраке вашей души того, что вы
стали, как разодранная завеса в храме.
Пастору казалось, что от его слов смягчаются человеческие сердца и
позволяют лепить себя, как глину, что исчезает в людях черствость и
ненависть, уходит страх и боль, а на их месте появляется тоска о неведомом и
великом, о просветлении. И может быть, так оно и было в самом деле в ту
короткую минуту, когда люди видели в воображении сосуды с кровью, несомые в
храм, чтобы получить искупление. Но потом их сразу же захватили земные
заботы. И даже доктор Ян Крыстьян Неглович подумал, что не хотел бы так
глубоко заглянуть в свою душу, как желал того пастор Давид Кнотхе. Потому
что если бы человеку было дано заглянуть вглубь себя, как в заколдованное
зеркало, что он мог бы увидеть?

О таких,
кто блудодействует своими изобретениями