двойной наполеондор каким-то образом выпал у него из жилетного кармана.
Жилец, который спускался вслед за стариком по лестнице, поднял монету и
протянул ему.
разве я стал бы так жить, будь я богат!
закопченном углу камина; обед ему приносили из ресторации. Старуха
привратница в установленный час приходила прибирать его комнату. А фамилия у
него по воле случая, который Стерн назвал бы предопределением, была весьма
странная - Гобсек. Позднее, когда он поручил мне вести его дела, я узнал,
что ко времени моего с ним знакомства ему уже было почти семьдесят шесть
лет. Он родился в 1740 году, в предместье Антверпена; мать у него была
еврейка, отец - голландец, полное его имя было Жан-Эстер ван Гобсек. Вы,
конечно, помните, как занимало весь Париж убийство женщины, прозванной
Прекрасная Голландка. Как-то в разговоре с моим бывшим соседом я случайно
упомянул об этом происшествии, и он сказал, не проявив при этом ни малейшего
интереса или хотя бы удивления:*Живоглот.
внучки его сестры. На судебном разбирательстве я узнал, что Прекрасную
Голландку звали Сарра ван Гобсек. Когда я попросил его объяснить то
удивительное обстоятельство, что внучка его сестры носила его фамилию, он
ответил улыбаясь:
представительниц четырех женских поколений, составлявших его родню. Он
ненавидел своих наследников и даже мысли не допускал, что кто-либо завладеет
его состоянием хотя бы после его смерти. Мать пристроила его юнгой на
корабль, и в десятилетнем возрасте он отплыл в голландские владения
Ост-Индии, где и скитался двадцать лет. Морщины его желтоватого лба хранили
тайну страшных испытаний, внезапных ужасных событий, неожиданных удач,
романтических превратностей, безмерных радостей, голодных дней, попранной
любви, богатства, разорения и вновь нажитого богатства, смертельных
опасностей, когда жизнь, висевшую на волоске, спасали мгновенные и, быть
может, жестокие действия, оправданные необходимостью. Он знал господина де
Лалли, адмирала Симеза, господина де Кергаруэта и д'Эстена, байи де Сюфрена,
господина де Портандюэра, лорда Корнуэлса, лорда Хастингса, отца Типпо-Саиба
и самого Типпо-Саиба[261]. С ним вел дела тот савояр, что служил в Дели
радже Махаджи-Синдиаху и был пособником могущества династии Махараттов. были
у него какие-то связи и с Виктором Юзом и другими знаменитыми корсарами, так
как он долго жил на острове Сен-Тома. Он все перепробовал, чтобы
разбогатеть, даже пытался разыскать пресловутый клад - золото, зарытое
племенем дикарей где-то в окрестностях Буэнос-Айреса. Он имел отношение ко
всем перипетиям войны за независимость Соединенных Штатов. Но об индии или
об Америке он говорил только со мною, и то очень редко, и всякий раз после
этого как будто раскаивался в своей "болтливости". Если человечность,
общение меж людьми считать своего рода религией, то Гобсека можно было
назвать атеистом. Хотя я поставил себе целью изучить его, должен, к стыду
своему, признаться, что до последней минуты его душа оставалась для меня
тайной за семью замками. Иной раз я даже спрашивал себя, какого он пола.
Если все ростовщики похожи на него, то они, верно, принадлежат к разряду
бесполых. Остался ли он верен религии своей матери и смотрел на христиан как
на добычу? Стал ли католиком, магометанином, последователем брахманизма,
лютеранином? Я ничего не знал о его верованиях. Он казался скорее
равнодушным к вопросам религии, чем неверующим. Однажды вечером я зашел к
этому человеку, обратившемуся в золотого истукана и прозванного его жертвами
в насмешку или по контрасту "папаша Гобсек". Он, по обыкновению, сидел в
глубоком кресле, неподвижный, как статуя, вперив глаза в выступ камина,
словно перечитывал свои учетные квитанции и расписки. Коптящая лампа на
зеленой облезлой подставке бросала свет на его лицо, но от этого оно
нисколько не оживлялось красками, а казалось еще бледнее. Старик поглядел на
меня и молча указал рукой на мой привычный стул.
в мире бог, чувства, женская любовь, счастье?"
прекрасно понимал, что если у него есть миллионы в банке, то в мыслях он мог
владеть всеми странами, которые исколесил, обшарил, взвесил, оценил,
ограбил.
характерное для него движение было равносильно самой приветливой улыбке
южанина.
о банкротстве книгоиздателя, которого вы хвалили за ловкость, хотя и
оказались его жертвой.
векселя на основании устава о неплатежеспособности, а когда его дела
поправились, потребовал, чтобы вы скостили ему долг по этому соглашению.
прищемил.
Кажется, сегодня тридцатое число.
как-то насмешливо шевельнул бровями, а затем писклявым тихим голоском, очень
похожим на звук флейты в руках неумелого музыканта, произнес:
пожав плечами и презрительно сощурившись.
тогда о его жизни.
он, и взгляд его загорелся. - Вы молоды, кровь у вас играет, а в голове от
этого туман. Вы глядите на горящие головни в камине и видите в огоньках
женские лица, а я вижу только угли. Вы всему верите, а я ничему не верю. Ну
что ж, сберегите свои иллюзии, если можете. Я вам сейчас подведу итог
человеческой жизни. Будь вы бродягой-путешественником, будь вы домоседом и
не расставайтесь весь век со своим камельком да со своей супругой, все равно
приходит возраст, когда вся жизнь - только привычка к излюбленной среде. И
тогда счастье состоит в упражнении своих способностей применительно к
житейской действительности. А кроме этих двух правил, все остальные -
фальшь. У меня вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, -
приходилось менять их в зависимости от географических широт. То, что в
Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком,
за Азорским островами признается необходимостью. Нет на земле ничего
прочного, есть только условности, и в каждом климате они различны. Для того,
кто волей-неволей применялся ко всем общественным меркам, всяческие ваши
нравственные правила и убеждения - пустые слова. Незыблемо лишь одно
единственное чувство, вложенное в нас самой природой: инстинкт
самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот инстинкт
именуется личным интересом. Вот поживете с мое, узнаете, что из всех земных
благ есть только одно, достаточно надежное, чтобы стоило человеку гнаться за
ним. Это... золото. В золоте сосредоточены все силы человечества. Я
путешествовал, видел, что по всей земле есть равнины и горы. Равнины
надоедают, горы утомляют; словом, в каком месте жить - это значения не
имеет. А что касается нравов, - человек везде одинаков: везде идет борьба
между бедными и богатыми, везде. И она неизбежна. Так лучше уж самому
давить, чем позволять, чтобы другие тебя давили. Повсюду мускулистые люди
трудятся, а худосочные мучаются. Да и наслаждения повсюду одни и те же, и
повсюду они одинаково истощают силы; переживает все наслаждения только одна
утеха - тщеславие. Тщеславие! - Это всегда наше "я". А что может
удовлетворить тщеславие? Золото! Потоки золота. Чтобы осуществить наши
прихоти, нужно время, нужны материальные возможности или усилия. Ну что ж! В
золоте все содержится в зародыше, и все оно дает в действительности.
убивать все вечера за картами в надежде выиграть несколько су. Только дураки
могут тратить время на размышления о самых обыденных делах - возляжет ли
такая-то дама на диван одна или в приятном обществе, и чего у ней больше:
крови или лимфы, темперамента или добродетели? Только простофили могут
воображать, что они приносят пользу ближним, занимаясь установлением
принципов политики, чтобы управлять событиями, которых никогда нельзя
предвидеть. Только олухам может быть приятно болтать об актерах и повторять
их остроты, каждый день кружиться на прогулках, как звери в клетках, разве
лишь на пространстве чуть побольше; рядиться ради других, задавать пиры ради
других, похваляться чистокровной лошадью или новомодной коляской, которую
посчастливилось купить на целых три дня раньше, чем соседу. Вот вам вся
жизнь ваших парижан, вся она укладывается в эти несколько фраз, - верно? Но
взгляните на существование человека с той высоты, на какую им не подняться.
В чем счастье? Это или сильные волнения, подтачивающие нашу жизнь, или
размеренные занятия, которые превращают ее в некое подобие хорошо
отрегулированного английского механизма. Выше этого счастья стоит так
называемая "благородная" любознательность, стремление проникнуть в тайны
природы и добиться известных результатов, воспроизводя ее явления. Вот вам,
в двух словах, искусство и наука, страсть и спокойствие. Верно? Так вот, все
человеческие страсти, распаленные столкновением интересов в нынешнем вашем
обществе, проходят передо мною, и я произвожу им смотр, а сам живу в
спокойствии. Научную вашу любознательность, своего рода поединок, в котором
человек всегда бывает повержен, я заменяю проникновением во все
побудительные причины, которые движут человечеством. Словом, я владею миром,
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Чернецов Андрей
Шилова Юлия