Чтение 54–й страницы книги ~Обретенное время~

посещением Ориана не удостоила.
Как только мой разговор с принцем де Германт подошел к концу, Блок в меня
вцепился и представил молодой женщине, одной из изысканнейших дам той поры, уже
наслышанной обо мне от герцогини де Германт. Тем не менее, ее имени я никогда не
слышал, -- равно как и ей, наверное, не очень были ясны имена различных
Германтов, потому что при мне она спросила у какой-то американки, на каком
основании г-жа де Сен-Лу, как ей показалось, приближена к с самыми блистательным
из присутствовавших там особам. Американка эта была замужем за графом де Фарси,
дальним родственником Форшвилей, которому эта семья представлялась самым
значительным родом на свете. Потому она и ответила с легкостью: << Если оно и
так, то только потому, что она урожденная Форшвиль. И сверх того -- ничего
значительного >>. По крайней мере, г-же де Фарси, полагавшей наивно, что фамилия
Сен-Лу уступает фамилии Форшвилей, еще было известно, кто такой Сен-Лу. Но
очаровательной приятельнице Блока и герцогини де Германт это имя не говорило
вообще ничего, и, поскольку она была довольно легкомысленной особой, девушке,
спросившей ее, по какой линии г-жа де Сен-Лу приходится родственницей хозяину
дома, принцу де Германт, она чистосердечно ответила: << По Форшвилям >>, -- эти
сведения последняя выдала, словно бы ей это было известно всегда, одной из своих
подруг, которая, будучи нервна и вспыльчива, покраснела, как рак, когда какой-то
человек сообщил ей как-то, что отнюдь не по Форшвилям Жильберта связана с
Германтами, -- в итоге он сам поверил, что ошибся, усвоил заблуждение и
незамедлительно приступил к его распространению.
Ужины, светские празднества были для американки чем-то вроде Школы Берлиц315.
Она повторяла услышанные ею имена, даже не выясняя, на кого они указывают и что
они из себя представляют. Если кому-нибудь задавали вопрос, не от отца ли ее,
г-на де Форшвиль, Жильберте перешел Тансонвиль, ему объясняли, что он
заблуждается, что это фамильная земля ее мужа, что Тансонвиль находится
неподалеку от Германта, принадлежал г-же де Марсант, но, будучи заложен, в
качестве приданого был выкуплен Жильбертой. Затем, так как кто-то
старый-престарый воскресил Свана -- друга Саганов и Муши, американская подруга
Блока спрашивала, где же это я ним познакомился, и он объяснял ей, что я
познакомился с ним у г-жи де Германт, и не подозревая о деревенском соседе,
молодом друге моего дедушки, каковым он мне и предстал.
Подобные ошибки совершали и известные люди, но ошибки эти считались тягчайшими
во всяком консервативном обществе. Сен-Симон, желая показать, что Людовик XIV
был невежествен, и из-за этого << несколько раз дошел, на публике, до самых
непростительных нелепиц316 >>, приводит только два примера его
неосведомленности, -- именно, что король, не зная, что Ренель принадлежал дому
Клермон-Галлеранд, а Сент-Эрем317 -- дому Монморен, был крайне с ними
необходителен. По крайней мере в том, что касается Сент-Эрема, мы можем
утешиться: король не умер в заблуждении, он был разубежден << много позднее >>
г-ном де Ларошфуко. << Впрочем, -- добавляет Сен-Симон безжалостно, -- ему
следовало бы объяснить, что это были за дома, имя которых ничего ему не говорило
>>.
Это забвение, столь быстро, столь стремительно смыкающееся над самым недавним
прошлым, это всеохватное незнание, которым, как рикошетом, проявлялась
ограниченная образованность публики, -- образованность тем более ценная, что она
так редка, -- хоронило генеалогии, подлинное положение людей, причину -- любовь,
деньги или еще что-то, -- по которой они пошли на тот или иной брак, мезальянс,
-- хоронило знание, ценимое во всех обществах, где правит консервативный дух,
знание, которым, применительно к комбрейской и парижской буржуазии, в высочайшей
степени обладал мой дедушка, знание, которое Сен-Симон ценил до такой степени,
что, чествуя незаурядный ум принца де Конти, прежде даже, чем говорить о науках
-- или, скорее, словно бы то было первой наукой, он хвалит его за << ум светлый,
ясный, справедливый, точный, широкий, бесконечно начитанный, ничего не
забывавший, знавший генеалогии, их химеры и их реальность, выказывавший
учтивость сообразно чинам и заслугам, воздающий должное всем, кому принцы крови
обязаны оказывать уважение, и чего они больше не делают; он сам даже
высказывался о том, и касательно их узурпаций. Истории, почерпнутые из книг и
разговоров, позволяли ему вставить в разговоре, из известного ему, что-нибудь
любезное о происхождении, положении и т. д. >>318 В чем-то подобном, касавшемся
хотя и не столь блестящего общества, а всего лишь комбрейской и парижской
буржуазии, мой дедушка разбирался с неменьшей точностью и смаковал с тем же
гурманством. Эти гурманы, эти любители, которым было известно, что Жильберта не
была "урожденной Форшвиль", что г-жа Камбремер не именовалась "Мезеглизской",
ни, в юности -- "Валансской", уже редчали. Большинство из них представляло, быть
может, даже не самые изысканные слои аристократии ( относительно "Золотой
легенды"319 или витражей XIII-го века не обязательно сведущи более всех
богомольцы или католики ), зачастую -- из аристократии второстепенной, более
падкой до того, чего она лишена, на изучение чего у нее тем больше досуга, чем
меньше она с аристократией встречается; они с радостью собирались, знакомили
друг друга между собой, и, как Общество Библиофилов или Друзья Реймса, давали
соратникам яркие ужины, -- ужины, где угощались генеалогиями. Женщины туда не
допускались, и мужья, вернувшись домой, рассказывали: << Я был на интересном
ужине. Там присутствовал некий г-н де Ла Распельер, -- о, это очень интересный
человек: он рассказал нам, что эта г-жа де Сен-Лу, у которой прелестная дочка,
вовсе не урожденная Форшвиль. Это целый роман >>.
Приятельница Блока и герцогини де Германт была не только элегантна и
очаровательна, но также умна, и разговор с ней был для меня приятен, хотя и
несколько труден, потому что для меня ново было не только имя моей собеседницы,
но и имена большего числа лиц, о которых она упоминала, -- эти люди теперь
составляли основу общества. С другой стороны, однако, -- так как ей хотелось
услышать от меня рассказы о былом, -- имена многих из тех, о ком я рассказывал,
не говорили ей абсолютно ничего, -- все они были погребены в забвении, те, по
меньшей мере, чей блеск объяснялся исключительно неповторимостью самой особы,
носившей имя, а не связью с родовой фамилией какой-либо известной
аристократической семьи ( титулы она редко знала точно и принимала на веру
путанные сведения об имени, услышанном ею краем уха за ужином накануне ), --
имена большинства из них она даже никогда и не слышала, ибо ее светские дебюты (
она не только была юна, но также недолго жила во Франции и не была принята
тотчас ) приходились на то время, когда я уже несколько лет как от общества
удалился. Я не помню, в связи с чем я помянул г-жу Леруа, но случайно моя
собеседница уже слышала это имя из уст -- с ней обходительного -- старого
приятеля г-жи де Германт. Но слышала, опять же, краем уха, потому что юная
снобка раздраженно ответила мне: << Знаю ли я, кто такая г-жа Леруа, подруга
Бергота >>, -- словно говоря: << особа, которую я ни за что бы к себе не
пригласила >>. Я тотчас понял, что старому другу г-жи де Германт, достойному
светскому человеку, пропитанному духом Германтов ( одной из характерных которого
было то, что нельзя ставить превыше всего аристократическое общество ), слова
типа: << г-жа Леруа, общавшаяся в основном с высочествами да герцогинями >>,
показались слишком плоскими и анти-германтскими, и он предпочел сказать: << Она
была такая забавная, как-то раз она сказала Берготу следующее >>. Правда, для
людей непросвещенных эти сведения, полученные в беседах, равноценны тем, что
простонародье извлекает из прессы, уверяясь попеременно, милостью газеты, что
Лубе320 и Рейнах воры или великие граждане. Для моей собеседницы г-жа Леруа была
чем-то вроде г-жи Вердюрен в ее первой ипостаси, не столь блестящей, правда, и
кланчик ее ограничивался одним Берготом. Впрочем, эта молодая дама одной из
последних, по чистой случайности, слышала имя г-жи Леруа. Сегодня уже никто не
знает, кто она такая, -- что, однако, вполне закономерно. Ее имя не фигурирует
даже в индексе "Посмертных мемуаров" г-жи де Вильпаризи, в душе которой г-жа
Леруа занимала такое видное место. Маркиза не пишет о г-же Леруа, впрочем, не
столько потому, что последняя при жизни была с ней не слишком любезна, сколь
потому, что после смерти никто не смог бы ею заинтересоваться, и это молчание
было продиктовано не столько злопамятством светской женщины, сколь литературным
тактом писателя. Мой разговор с элегантной приятельницей Блока был очарователен,
ибо она была умна, но разница в словаре, ее и моем, делала его затруднительным
-- и в то же время назидательным. Нам известно, что года идут, что юность
уступает место старости, что самые прочные состояния и троны рушатся, что слава
преходяща, -- но эти сведения бесполезны, ибо наши методы познания и, так
сказать, способы клишировки подвижного универса, вовлеченного во Время, это
знание связывают321. Поэтому люди, с которыми мы познакомились в молодости,
навсегда останутся для нас молодыми, и мы ретроспективно украшаем старческим
благообразием тех, кого мы узнали уже в старых летах, безоговорочно доверяемся
кредиту миллиардера и поддержке влиятельного человека, -- умозрительно
представляя, но по существу не веря, что завтра они могут быть беглецами,
лишенными власти. В более ограниченной области, чисто светской, как на более
простом примере, вводящем в более запутанные задачи ( хотя задачи того же
порядка ), непонимание, объяснявшееся в нашей беседе тем, что мы были вхожи в
одно и то же общество, но с двадцатипятилетним промежутком, укрепляло во мне
чувство Истории и порождало во мне чутье на нее.
Следует отметить всг-таки, что это незнание подлинных положений, за десяток лет
проявившее избранников в их теперешнем виде, -- словно прошлого и не
существовало, -- воспрепятствовавшее тому, чтобы недавно прибывшая американка
узнала, что г-н де Шарлю занимал в Париже блестящее положение, тогда как у Блока
в означенную эпоху не было никакого, что Сван, расстилавшийся перед г-жой
Бонтан, был в большой чести, -- это незнание было свойственно не только
новичкам, но и тем, которые обращались в сопредельных обществах, и оно -- как у
тех, так и у других, -- было еще одним действием ( но в последнем случае
приложимом к индивиду, а не к социальной прослойке ) Времени. В конечном счете,
сколько бы мы не меняли среду и образ жизни, наша память, держась нити
тождественной личности, привязывает к ней, в последующие эпохи, воспоминания о
среде, в которой мы жили, будь то сорок лет назад. Блок у принца де Германт не
утратил знание, в котором он достиг совершенства, простого еврейского общества,
в котором он безвылазно пребывал с восемнадцати лет, и Сван, разлюбив г-жу Сван
из-за женщины, подававшей чай у того самого Коломбе, посещения которого одно
время ( как и чайной на улице Рояль ) г-жа Сван считала "шиком", прекрасно
помнил о своей светской значимости, о Твикенгеме322, и не питал иллюзий
относительно причин, из-за которых большее удовольствие ему доставляли посещения
Коломбе, чем приемы герцогини де Брогли, -- он прекрасно знал, что будь он в
тысячу раз менее "шикарен", он ни на раз больше не посетил бы Коломбе или Отель