потому что портниха просила посмотреть, как она шьет, и не прийти к ним
Франсуаза не могла - она считала это просто недопустимым. А к портнихе надо
было быть особенно внимательной: она была сирота, воспитывалась у чужих
людей, теперь кое-когда ездила к ним на несколько дней погостить. Франсуаза
относилась к ней со смешанным чувством жалости и доброжелательного
презрения. У Франсуазы была семья, был доставшийся ей после смерти родителей
домик, где жил ее брат, у которого была не одна, а несколько коров, и она не
могла смотреть на безродную девушку как на ровню. Девушка собиралась
провести пятнадцатое августа у своих благодетелей, а Франсуаза все твердила:
"Умора! Говорит: хочу на пятнадцатое августа домой съездить. "Домой"
говорит! А это даже и не ее родина, чужие люди ее подобрали, а она: "Домой",
- как будто это взаправду ее дом. Несчастная девушка! В какой же она, стало
быть, бедности живет, раз не знает даже, что такое свой дом!" Но если б
Франсуаза дружила только с горничными, приехавшими сюда вместе с господами,
и, когда она обедала "там, где прислуга", принимавшими ее за благородную,
которую, быть может, обстоятельства или особая привязанность к моей бабушке
заставили пойти к ней в компаньонки, - принимавшими, глядя на ее отличный
кружевной чепец и на ее тонкий профиль, - если бы, словом, Франсуаза зналась
только с людьми, не служившими в отеле, это было бы еще полбеды, она не
могла бы им помешать быть нам в чем-либо полезными по той простой причине,
что в любом случае, хотя бы она их и не знала, они ни в чем не могли быть
нам полезными. Но Франсуаза подружилась со смотрителем винного погреба, с
кем-то из кухни, с дежурной по этажу. И на нашей повседневной жизни это
отозвалось таким образом: в день своего приезда Франсуаза, еще никого здесь
не знавшая, поминутно звонила из-за всякого пустяка, и притом в такое время,
когда ни бабушка, ни я звонить не решились бы, и на наш слабый протест
отвечала: "А сколько они дерут!" - как будто платила она; теперь же, когда
некто, связанный с кухней, стал ее приятелем и у нас явилась надежда, что в
смысле удобств мы от этого выиграем, Франсуаза, если у бабушки или у меня
зябли ноги, не решалась звонить даже в самое урочное время; она уверяла, что
на это посмотрят косо, так как придется растапливать плиту или беспокоить
прислугу, которая сейчас обедает и будет ворчать. Заключала же она свою речь
выражением, которое, несмотря на неопределенность тона, было нам вполне
понятно и неопровержимо доказывало, что мы неправы: "Вот в чем дело-то..."
Мы не настаивали из боязни, что она прибегнет к другому выражению, более
грозному: "Это ведь не что-нибудь!.." Короче говоря, мы лишились горячей
воды из-за того, что Франсуаза сдружилась с человеком, гревшим воду.
ей: однажды утром она столкнулась в дверях с маркизой де Вильпаризи, и обе
вынуждены были заговорить, предварительно обменявшись жестами, выражавшими
изумление и нерешительность, попятившись, посмотрев друг на друга с
сомнением и только после этого разрешив себе изъявления учтивости и
радостные восклицания: так в иных пьесах Мольера два актера, стоя почти
рядом, но притворяясь, что не видят друг друга, произносят длинные монологи
в сторону, но вдруг их взгляды встречаются, они не верят своим глазам, один
другого перебивают, потом говорят вместе, наконец диалог сменяется у них
дуэтом, и они бросаются друг другу в объятия. Маркиза де Вильпаризи хотела
из деликатности сейчас же проститься с бабушкой, но бабушка проговорила с
ней до самого завтрака: ей хотелось узнать, почему маркиза получает почту
раньше нас и где она покупает хорошее жареное мясо (маркиза де Вильпаризи,
любившая хорошо поесть, - не одобряла кухню отеля, где нам подавали блюда, о
которых бабушка, как всегда цитируя г-жу де Севинье, говорила, что "от таких
роскошных яств как бы с голоду не умереть"), И с этого дня у маркизы вошло в
привычку, пока ей принесут завтрак, присаживаться к нашему столику, не
позволяя нам вставать, боясь хоть чем-нибудь нас побеспокоить. Но из-за
разговора с ней мы все-таки часто засиживались после завтрака до противного
времени, когда ножи валяются на скатерти рядом со смятыми салфетками.
Сживаясь с мыслью, - а это мне было необходимо, иначе я бы разлюбил Бальбек,
- будто я на краю света, я старался смотреть вдаль, чтобы не видеть ничего,
кроме моря, чтобы открывать в нем переливы красок, описанные Бодлером, а наш
столик я окидывал взглядом только в те дни, когда нам подавали огромную
рыбу, морское чудище, в отличие от ножей и вилок существовавшее еще в
первобытную пору, когда жизнь только-только притекала в Океан, во времена
киммерийцев, чудище, тело которого, с бесчисленными позвонками, с синими и
розовыми жилками, создала природа, но по определенному архитектурному плану,
и у нее получилось нечто вроде многоцветного морского собора.
почтением, заводит болтовню только что вошедший клиент, радуется, понимая,
что они одного круга, и невольно улыбается, идя за чашечкой для мыла, при
мысли, что в его заведении, в обыкновенной простой парикмахерской,
развлекаются люди из общества, даже аристократы, так Эме, поняв, что мы -
старые знакомые маркизы де Вильпаризи, шел за чашкой с полосканием для нас,
улыбаясь той же скромно горделивой и нарочито сдержанной улыбкой, какой
улыбается хозяйка дома, знающая, когда нужно удалиться. Еще он напоминал
растроганного и ликующего отца, который украдкой наблюдает за счастьем
жениха и невесты, связавших свои судьбы у него за столом. Кстати сказать,
лицо Эме принимало счастливое выражение всякий раз, как при нем называли
фамилию титулованной особы, чем он отличался от Франсуазы, лицо которой
мрачнело, а речь становилась сухой и отрывистой, когда при ней говорили:
"граф такой-то", и это был признак того, что знатность она ценила не меньше,
а больше Эме. Притом Франсуаза обладала свойством, которое она расценивала
как величайший порок, когда замечала его в ком-нибудь другом. Она была
гордячка. Она была не из той приятной и добродушной породы, к которой
принадлежал Эме. Люди его типа испытывают и выражают большое удовольствие,
когда им рассказывают факт более или менее пикантный, но не попавший в
газету. Франсуаза была бы недовольна, если б ее лицо выразило удивление. При
ней можно было бы сказать, что эрцгерцог Рудольф, о существовании которого
она не подозревала, не умер, в чем все были убеждены, а жив, и она сказала
бы: "Да", - с таким, видом, как будто это ей давно известно. Должно быть,
раз она не могла спокойно слышать фамилию знатного человека, когда ее
произносили даже мы, - люди, которых она почтительно называла господами и
которые почти совсем ее укротили, - ее семья была зажиточной, ни от кого не
зависела, и если достоинство, с каким эта семья держалась в деревне, могло
быть унижено, то разве лишь благородными, у которых такой человек, как Эме,
с детства был слугой, а может статься, даже и воспитывался из милости. С
точки зрения Франсуазы, маркизе де Вильпаризи следовало искупить свое
знатное происхождение. Но ведь - по крайней мере, во Франции - в этом-то и
проявляется талант знатных господ и знатных дам, и это же составляет
единственное их занятие. Франсуаза, следуя традиции прислуги - постоянно
наблюдать за отношениями господ с другими людьми и из разрозненных
наблюдений делать иногда неверные умозаключения вроде тех, какие делают
люди, наблюдая за жизнью животных, поминутно приходила к выводу, что нас "не
уважают", а прийти к такому выводу ей было тем легче, что она любила нас
бесконечно и что говорить нам неприятные вещи доставляло ей удовольствие. Но
едва Франсуаза точнейшим образом удостоверилась, что де Вильпаризи
чрезвычайно предупредительна по отношению к нам, да и по отношению к ней
тоже, она простила ей титул маркизы, а так как она всегда перед ним
преклонялась, то начала оказывать ей предпочтение перед всеми нашими
знакомыми. И то сказать: никто другой и не старался осыпать нас
благодеяниями. Стоило бабушке заметить, какую книгу читает маркиза де
Вильпаризи, или похвалить фрукты, которые прислала маркизе ее приятельница,
- и через час лакей приносил нам от нее книгу или фрукты. А когда мы потом с
ней встречались и благодарили ее, она словно старалась доказать, чем может
быть полезен ее подарок, и таким образом оправдать его. "Это не великое
произведение, но газеты приходят поздно, надо же что-нибудь читать", -
говорила она. Или: "Когда живешь у моря, из предосторожности всегда лучше
иметь фрукты, в доброкачественности которых вы уверены".
усиливая во мне отвращение: живое мясо устриц было мне еще противнее, чем
липкость медуз, портивших мне бальбекский пляж, - здесь чудесные устрицы! Ах
да, я скажу горничной, чтобы вместе с моими письмами она захватила и ваши.
Как? Дочь пишет вам ежедневно? Где же вы находите столько тем?" Бабушка
промолчала: вернее всего потому, что считала ниже своего достоинства
отвечать на этот вопрос, - ведь она все твердила маме слова г-жи де Севинье:
только твоими письмами. Немногие способны понять меня". Я боялся, что
бабушка применит к маркизе де Вильпаризи заключительную фразу:
расхваливать фрукты, которые маркиза де Вильпаризи прислала нам вчера.
Фрукты и правда были отменные, так что даже директор, поборов в себе
ревность, которую вызвали в нем отвергнутые нами вазочки с компотом, сказал
мне: "Я вроде вас: по мне, фрукты лучше всякого другого десерта". Бабушка
сказала своей приятельнице, что фрукты замечательные, особенно в сравнении с
ужасными фруктами, какие обыкновенно подают в отеле: "Я бы не могла
повторить за госпожой де Севинье, что если б нам пришла фантазия поесть
плохих фруктов, то их надо было бы выписать из Парижа", - добавила она. "Ах
да, вы читаете госпожу де Севинье! Я в первый же день увидела у вас ее
"Письма". (Маркиза позабыла, что до тех пор, пока они не столкнулись в
дверях, она не замечала бабушку.) А вы не находите, что ее постоянная забота
о дочери несколько преувеличена? Она слишком много об этом говорит и потому
кажется не совсем искренней. Ей недостает естественности". Не считая нужным
вступать в пререкания и не желая говорить о том, что ей дорого, с человеком,
который этого не понимает, бабушка прикрыла мемуары г-жи де Босержан своей
сумочкой.
когда она, в своем красивом чепце, окруженная почетом, шла "обедать с
прислугой", маркиза де Вильпаризи останавливала ее и расспрашивала о нас. И
Франсуаза, сообщая то, что ее просила передать нам маркиза: "Она сказала: вы
им очень, очень кланяйтесь", - старалась говорить голосом маркизы де
Вильпаризи и полагала, что буквально цитирует ее, хотя искажала ее слова не