ему знакомо: когда он сам был ребенком, они тоже впятером жили в одной
комнате. Не раз он просыпался утром и следил за матерью и отцом. Он
отвернулся и подумал: вот их пятеро живет в одной комнате, а тут целый
большой дом стоит пустой. Он снова пополз к дымовой трубе, но перед
глазами у него все стояла эта комната за вспотевшим стеклом и пятеро живых
существ в ней, голых и черных под яркими лучами солнца: мужчина и женщина
в тесном объятии и трое малышей, не сводящих с них глаз.
схватила кишки и связала их в тугой, холодный, ноющий комок. Ему
вспомнилось молоко, которое вчера согрела для него Весей, вспомнилось так
ясно, что он как будто ощутил во рту его вкус. Если б это молоко было у
него сейчас, он мог бы зажечь газету и держать бутылку над огнем, пока
молоко не станет теплым. Он представил, как он снимает с бутылки
фарфоровую пробку и несколько капель молока проливается на его черные
пальцы, как он подносит бутылку ко рту, запрокидывает голову и пьет.
Что-то у него в желудке перевернулось вверх дном, и он услышал тихое
урчание. В утолении этого голода была какая-то священная обязанность,
непреложная, как потребность дышать, привычная, как биение сердца. Он
готов был упасть на колени, воздеть руки к небу и закричать: "Я голоден!"
Ему захотелось стащить с себя все и нагишом кататься по снегу, пока сквозь
поры его тела не проникнет внутрь что-нибудь питательное. Ему хотелось
схватить что-нибудь и так крепко сжать в руках, чтобы оно превратилось в
пищу. Но вскоре голод утих; ему стало легче, его сознание отвернулось от
отчаянной мольбы тела и занялось опасностью, грозившей со всех сторон. Он
почувствовал что-то твердое в углу рта и потрогал пальцем; это была
замерзшая слюна.
коридор; он сошел на первый этаж и остановился у окна, через которое
раньше влез в дом. Нужно было найти пустую квартиру где-нибудь в жилом
доме, где можно было бы обогреться; он чувствовал, что, если скоро не
обогреется, ему придется просто лечь на землю и закрыть глаза. Тут у него
явилась мысль; он удивился, как она не пришла ему в голову раньше. Он
зажег спичку и поднес ее к газете; когда она вспыхнула, он подержал над
огнем сначала одну руку, потом другую. Его кожа ощущала тепло как будто
издалека. Когда огонь подобрался к самым его пальцам, он бросил газету на
пол и затоптал ногами. По крайней мере теперь он почувствовал свои руки;
по крайней мере ему стало больно, и по этому он узнал, что это его руки.
замечал его. Он шел и смотрел по сторонам, ища наклейку "Сдается внаем".
Он прошел два квартала, но такой наклейки не встретил. Он знал, что в
Черном поясе квартиры пустуют редко; когда его мать хотела переменить
квартиру, ей всегда приходилось очень долго искать. Он вспомнил, как один
раз она заставила его целых два месяца блуждать по улицам в поисках
подходящего жилья. В бюро по найму квартир ему говорили, что жилья для
негров не хватает, что многие дома Черного пояса городские власти не
разрешают заселять, так как они слишком стары и жить в них опасно. И ему
вспомнился еще один случай, когда их с полицией выселили из квартиры, а
через два дня дом, из которого они выехали, обрушился. А между тем он
слыхал, будто за одни и те же квартиры с негров брали вдвое дороже, чем с
белых, хоть они и были гораздо беднее. Он прошел еще пять кварталов, по
наклейки "Сдается внаем" все не попадалось. А, черт!
бы найти то, что нужно, если бы он мог свободно перемещаться по всему
городу! Держат нас здесь в клетке, точно диких зверей, подумал он. Он
знал, что негры не смеют селиться за пределами Черного пояса, они должны
жить по эту сторону "черты". Эта часть города отведена им, и ни один белый
домовладелец не сдаст негру квартиру в другом районе.
тротуара, и во весь голос прокричать обо всем этом. Это настолько
несправедливо, что, наверно, все негры в уличной толпе захотят как-нибудь
изменить это; настолько несправедливо, что все белые будут останавливаться
и слушать. Но он знал, что, если он это сделает, его попросту схватят и
скажут, что он сумасшедший. Он кружил по улицам, воспаленными глазами
высматривал надежное убежище. На одном углу он остановился и увидел, как
по снегу шмыгнула большая черная крыса. Она проскочила мимо него и юркнула
в дыру под крыльцом. Он с жадностью посмотрел на эту круглую зияющую дыру,
где крыса скрылась от всех опасностей.
которые у него оставались. Но в булочной было пусто, и он побоялся, что
белый хозяин узнает его. Лучше было потерпеть до какой-нибудь негритянской
лавки, хотя он знал, что их не так много. Почти во всех лавках Черного
пояса торгуют евреи, итальянцы, греки. Только владельцы похоронных бюро -
все негры; белые гробовщики не хотят возиться с чернокожими покойниками.
Он остановился у бакалейной лавки. Хлеб продавался здесь по пять центов
буханка, хотя за "чертой", там, где жили белые, он стоил четыре. Но сейчас
меньше, чем когда-нибудь, он мог переступить эту "черту". Он стоял перед
витриной и смотрел на публику в лавке. Войти? Надо войти. Он умрет с
голоду. На каждом нашем вздохе они нас обсчитывают, подумал он. Горло нам
перегрызть готовы. Он толкнул дверь и подошел прямо к прилавку. От
нагретого воздуха у него закружилась голова, он схватился за прилавок,
чтоб не упасть. Глаза застлал туман, ряды красных, синих, зеленых и желтых
консервных банок плыли перед ним. Как сквозь сон слышал он людской говор
вокруг.
буханку.
Господи боже! Скорей бы выбраться на улицу! В дверях он столкнулся с
входившими покупателями; он посторонился, давая им дорогу, потом вышел и
побрел навстречу холодному ветру искать пустую квартиру. Он знал, что
каждую минуту его могут окликнуть по имени; каждую минуту могут схватить
за ворот. Он прошел еще пять кварталов и наконец в окне двухэтажного дома
увидел долгожданное объявление. Из трубы шел дым, и он представил себе,
как тепло должно быть внутри. Он подошел к парадному, прочитал маленькую
белую записку, приклеенную к стеклу, и узнал, что сдается квартира,
выходящая во двор. Он зашел с переулка и по наружной лестнице поднялся на
второй этаж. Он попробовал ближайшее окно, оно легко открылось. Ему везло.
Он влез и сразу очутился в тепле - это была кухня. Вдруг он прислушался,
напрягая внимание. Он услышал голоса, они как будто доносились из соседней
комнаты. Неужели он ошибся стороной? Нет. Кухня была пуста; здесь,
по-видимому, никто не жил. Он на цыпочках прошел в соседнюю комнату и там
также никого не нашел; но голоса слышались еще явственнее. Дальше была еще
одна комната; он подошел к двери и осторожно заглянул. И эта комната была
пуста; но голоса звучали теперь так близко, что можно было разобрать
слова. В соседней квартире спорили двое. Он остановился и стал слушать,
широко расставив ноги, сжимая хлеб в руках.
бегать никуда. Знай только я, где он сейчас, сам свел бы его в полицию,
чтобы белые _меня_ оставили в покое.
негры виноваты.
Томас. А такой, как Биггер Томас, всегда рад заварить кашу.
городу негров бьют. Им ведь все равно, какой негр, лишь бы негр. Мы все
для них хуже собаки. Нет, нельзя молчать, надо бороться с ними.
на рожон не полезу. Толку мало вступаться за убийцу...
улицы, была бы только работа. А сегодня хозяин позвал меня и говорит: раз
уж белые до того разъярились, нельзя тебе показываться на улице... еще
убьют. А потому - получай расчет. И вот из-за этого треклятого Биггера
Томаса я остался без работы... Из-за него белые люди думают, что мы все
такие!
хороший человек, не убийца, а все-таки они и к тебе придут. Не понимаешь,
что ли? Для них - раз ты черный, значит, и дола твои черные, вот и все.
все, как оно есть. Из-за этого парня я потерял работу. С какой стати?
Есть-то мне надо? Ох, знал бы я, где этот сукин сын запрятался, я бы сам
полиции дорогу показал.
Что толку в этой борьбе? Все равно их больше, чем нас. Они нас всех
перебить могут. Ты лучше поучись ладить с людьми.