Чтение 54–й страницы книги ~Посмотри в глаза чудовищ~

бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили
оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала.
И тут остолбеневший

Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой
подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку:

Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему-то на цыпочках, двумя
руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое
пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала
бледно-зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые
когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился
на рукоять всем весом - и все-таки проколол неподатливую шкуру.

- И еще справа, - сказал Николай Степанович, обретя голос. - Там
тоже может быть сердце:

Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)

- Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою
часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь
никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя
взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших
братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне
и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам.
Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и
никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу

Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и
прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть
там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до
конца:

Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за
Учителем Рене.

Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу
"Начала" - в "Послушника".

Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие
братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека,
пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни
удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие "искушения святого
Антония", насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось
даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и
природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие
Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия
Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались
никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей
вывести новопосвященных на черную тропу.

И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения
до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было
никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих
черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы
выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску.
Напротив, отделенный пустым пространством, стоял вырубленый из белого
камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью
кольцами тяжелого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все
в белых одеждах, освещенные голубым газовым светом. Оставалось
последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над
разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие звезды) по
каменному мостику в две ладони шириной.

Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а
высоты я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом.
Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна: И вдруг - не знаю
сам, почему - я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна
вовсе, а теплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются
южные созвездия:

Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий,
на еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже
совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро
перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было
оборачиваться, но я забыл об этом. Я - обернулся:

На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь,
самый пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот
последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на
мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за
руки: кажется, я тоже начал падать.

Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд:

Меня держал мертвой хваткой маленький индеец-кри по имени
Вспорхнувший

Дятел. Ему-то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло
себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах,
монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.

Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в
последний момент:

Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение
курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики
по-прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже
чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным
законам...

Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска -
были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между
отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом
испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг:

- Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое,-
сказал

Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного
произнести клятву:

- Учитель,- спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?

- Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой
опиекурильне, и трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит
в столь же блаженном забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается
в воздухе, и пахнет яблоками:

Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так
было, и все.

- Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания:

Учитель Рене тонко улыбнулся.

- При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою
память:

И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за
Рене:

-:и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня
долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение.
Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный
складывает мозаику.

И на нас накинули белые одежды.

Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было
аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно
было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под
черные ломтики с патокой и морковный чай:

В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден,
более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя
двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира.
Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами.
Или в ставку Иисуса