сердце талым снегом:
улицы немо процокала каблучками молоденькая девица, едва удерживая поводок с
огромным доберманом; компания подростков на роликах мотнулась совсем рядом,
лишь на мгновение притормозив; медленно спешила куда-то старушка в клетчатом
салопе, помахивая авоськой, и шествовал за старушкой старичок без авоськи, в
пиджаке с орденскими планками - у них у всех был последний день, последний
навсегда, у каждого свой и один на всех, миг безразличия и слепоты бытия,
растянутый смертью в бесконечность, у них был день, июнь и тополиный пух...
зеркального блеска; переворачивается скамейка, бархатные затычки щекотно
шевелятся в моих ушах - фантомные звуки, вой-обманка, крики-ложь,
враки-рычание... ком распадается, и свора Первач-псов выворачивается
полукругом, прижимая Пашку, моего Пашку, спиной к двери подъезда. Страшные
Пашкины руки выставлены вперед, беспалые культи взблескивают в свете солнца
рыбьей чешуей, косо срезанные на конце ножом мясника-хирурга. Он никогда не
умел драться, я помню это, помню с отчетливостью кошмара - я тоже не умел, но я
пробовал, пробовал всегда, отчаянно, собственным упрямством заставляя считаться
с собой, а он даже и не пробовал...
пониманию; первый раз папа, и второй раз папа, а в третий и четвертый - я с
Риткой, после чего больше ходить не пришлось.
Первач рушится Пашке на грудь, ища горла, но брат мой выскальзывает игрушкой из
мокрой резины, обтекает косматую смерть, и наотмашь хлещет пса левой культей.
Чешуйчатый блеск на миг приникает к шерсти и плоти Первача, широко распахивая
ее мокрым ноздреватым провалом; так деревянный меч ребенка распахивает нутро
февральского сугроба. Крови нет, есть лишь сырая глубина, она истекает синим
паром, и пес истошно воет тишиной, гулкой беззвучностью, кубарем откатываясь в
сторону.
безумия, где уродливые руки без устали кромсают, рвут на части уродливые тела,
уже совсем не похожие на собачьи, а лица людей, только людей и ничего, кроме
людей - лица эти распялены звериным рычанием, распяты на нем яростной
Голгофой... кажется, я схожу с ума. - Пашка!
насмерть мое нежданное сиротство, с каждой минутой все больше грозя
превратиться в неизбежность!.. Взгляд твердеет, обретая реальную плотность,
взгляд властно упирается в грудь, украшенную зигзагом молнии по футболке, и
молния под этим взглядом искрит, наливаясь жгучей силой, заставляя, подчиняя...
проталкивая себя сквозь день, июнь и тополиный пух; так бывает во сне, так
бывает в смерти, я уверен в этом, теперь уверен, и все равно бегу.
тишину, после чего бураном срываются с места.
бездумно и бессмысленно, так и только так.
до сих пор валяется поломанный велосипед, трехколесный, никому не нужный
уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого...
шуметь в тишине Последнего Дня... Последних Дней, вплавленных друг в друга
намертво, намертво...
Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник; потом,
мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную, открыл краны... плещет вода.
тычется в лицо пустым взглядом - и проходит насквозь. Меня охватывает дикая
тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская вода?..), уши
закладывает, приходится сглатывать, что совсем не помогает, а вон Ерпалыч
плывет по коридору снулой барракудой, вслед ему течет Папочка, подымая колесами
горы ила... Все.
блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и распахивать; а лицо брата
моего безмятежно, словно летний простор океана, которого мне никогда не
доводилось видеть... "Разве я сторож брату моему?" - интересуется кто-то
глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: "Да, сторож".
а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы
сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день
рождения...) - я навожу комнату на резкость, что дается с трудом,
шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями.
Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет
грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и
продолжаю копать стамеской... нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы,
время от времени подравнивая края ямы. Все.
мертвым, всех вместе призвав их:
все пересыпав мукою ячменной...
руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает
дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным
ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным
бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло... вторая кровь. Брызжет в
лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши
закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.
жадно принюхиваясь, мой Пашка - сам я в это время смотрю поверх ямы в окно,
откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.
еще дюжина маленьких.
выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш, мои спутники с
головы до ног изгвазды-ваются в бурой дряни, но ослушаться и не думают. Вскоре
языки пламени жадно пожирают штабель паркетин вместе со Златым... вместе с
Черным руном.
брата. Вот он идет, вот он припал к яме, встав на четвереньки, припал не ртом,
Ильин Андрей
Березин Федор
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Белов Вольф