Чтение 54–й страницы книги ~Жертвы~

шипы и ветки, падая и вставая, безропотно принимая хлещущие проклятия
кустарника; что-то было не так, потому что там, на поляне, один из
близнецов, отчаянно труся и забывая вытирать холодный пот, впервые
огрызнулся и повернулся лицом к Тартару, чувствуя на затылке теплое
дыхание брата, как когда-то чувствовал его восьмилетний Ификл, поднимая на
Пелионе ставший необыкновенно легким камень.

Впервые отдирая от себя (от себя?!) пальцы Тартара не для того, чтобы
удрать и спрятаться, а для того, чтобы драться и победить, Ификл понял,
что уже добежал.

А тело его, глупое непонятливое тело, продолжало мчаться, падать,
вставать, захлебываться горьким воздухом...

Что-то было не так.

Упоение боя с призраками лгало, морочило, бесплотные легионы
разлетались клочьями, победа оборачивалась бессмысленной, вечной схваткой,
Сизифовым камнем; безумие страха превращалось в безумие уничтожения,
оставаясь безумием, Алкид теперь рвался вперед, как раньше - назад, и
Ификлу вновь приходилось удерживать брата, круг замкнулся, и плотно
зажмуренные глаза Ификла внезапно обрели способность видеть...

...лица. Искаженные гневом, болью, страхом, перекошенные и потные,
разлетающиеся в стороны и опять возникающие совсем рядом; усатые, безусые,
рябые, юные, зрелые, смоляные волосы схвачены ремешком, багровеет шрам на
носу...

Лица?!

...меч. Широкий бронзовый меч, непривычно кривой и скошенный к концу,
оплетка рукояти вытерлась и скользит в ладони, заставляя пальцы смещаться
ближе к крестовине, усиливая хватку...

Меч?!

Изо всех сил вцепившись в хрипящего брата изнутри, пытаясь отдернуть
неслушающуюся руку, вынуждая чужой клинок отсечь ухо вместо того, чтобы с
хрустом врубиться в основание шеи, отрывая не Тартар от Алкида, но Алкида
от Тартара, стараясь успеть и не успевая, избитый, исхлестанный,
окровавленный Ификл уже знал, что обманут.

Все обманули его.

Все.

Забывшая о сроках Лисса-Безумие, обрадовавшийся сопротивлению Тартар
и лживое одиночество киферонских полян.

- ...я сумел! Я сумел! Они просто испугались меня - Хирон был прав!..
я сумел...

Слипшиеся веки не хотели слушаться, раскрыть глаза было все равно,
что Тиресию - прозреть, но Ификл должен был это сделать, даже если бы это
усилие оказалось последним в его жизни.

Алкид лежал лицом вверх у выбравшихся наружу корней старого вяза,
дымящийся меч был намертво зажат в его руке, и рядом с измазанным кровью
клинком валялась чья-то отсеченная кисть.

На безымянном пальце блестел перстень с крупным хризолитом.

Спиной привалившись к дереву, на Ификла смотрел незнакомый человек с
лицом вепря. Кончик его носа был отрублен, и красные слизистые пузыри с
каждым выдохом клубились вокруг страшно открытых ноздрей.

И стонали кусты олеандра.

- Хирон был прав! - я сумел...

- Да, - еле слышно отозвался Ификл, не заметив, что упал на колени. -
Да, Алкид.

- Ификл... это правда? Я действительно сумел?

- Да, Алкид. Это правда.

Правда пахла болью и плесенью.

И стоял за спиной коленопреклоненного Ификла невидимый воин в
конегривом шлеме, почти полностью закрывавшем лицо.

Этот старый слепой рапсод [сказитель], олицетворявший собой, так
сказать, некий Геликон [гора, где собирались музы] фиванского базара,
тренькал здесь на расстроенной лире чуть ли не со дня основания города.

И песни у него всегда были одни и те же.

- Гермий-лукавец, посланец богов легконогий, сын Майи-Плеяды и
грозного Дия-Кронида...

Если слепец и вспоминал других богов, то всегда в связи с
вышеуказанным:

- Феб-Аполлон сребролукий, у коего Гермий-Килленец волов круторогих
похитил...

- О Посейдон, Колебатель Земли, чей могучий трезубец однажды был
унесен крылоногим Гермесом...

- Шлем-невидимка Владыки Аида, чье имя запретно для смертных,
когда-то украден был - кем бы вы думали? Верно, ахейцы! - Лукавым
Гермесом!..

О том, что Гермий, к примеру, изобрел лиру - об этом рапсод вспоминал
редко, предпочитая чеканным слогом описывать темные делишки возлюбленного
божества, величая их чаще деяниями, и реже - подвигами.

Впрочем, подавали ему неплохо - сказывалось влияние базара.

Не Аполлону же здесь хвалы возносить?!

Амфитрион мрачно глядел на рапсода-однолюба, слушал его пронзительный
голос и никак не мог понять: почему достаточно подойти к слепцу и бросить
в его миску для подаяний две вяленые рыбешки (обязательно вяленые, а не
соленые или, допустим, копченые) - и назавтра, пройдя по Дромосу, впервые
пройденному взбешенным Амфитрионом пять лет назад, он обязательно увидит
полуразвалившийся дом, на пороге которого будет непременно сидеть и
приветственно махать рукой горбоносый юноша в крылатых сандалиях?!

Этому безотказному способу связи Амфитриона, оставившего сосланных
сыновей на Кифероне и вернувшегося в Фивы, научил лично Гермий - хотя сам
Амфитрион до сих пор не мог понять, что общего между вяленой рыбой, слепым
рапсодом и появлением Лукавого в определенном месте?

За прошедшие пять лет бывший лавагет пользовался наукой Гермия раз
шесть-семь, когда ему хотелось повидать сыновей, а дела не давали покинуть
город на месяц-другой, отправившись в поездку на Киферон.

Утром (с вечера уважив рапсода нужной рыбой) Амфитрион чуть ли не
бегом - но все-таки не бегом, ощущая тяжесть прожитой половины века на еще
крепких плечах - отправлялся на северную окраину, с третьей попытки
находил нужное место между холмами, делал шаг-другой, чувствуя неприятный
холодок внизу живота и слабое головокружение, ответно махал рукой
встающему с порога Гермию, затем следовал короткий разговор...

И Амфитрион в очередной раз понимал, почему юношу-бога называли
Проводником. Холодок внизу живота усиливался, приходилось зажмуриваться и
крепче сжимать тонкое чужое запястье, уши непременно закладывало, а потом
Гермий смеялся, Амфитрион судорожно сглатывал и открывал глаза, видя
бегущих к нему сыновей.

Вечером Гермий возвращал его домой.

Но сейчас, сегодня... нет, не для очередного путешествия на Киферон
хотел Амфитрион увидеть бога в крылатых сандалиях.

Совсем не для этого.

Третьего дня в Фивы прибежал гонец и, задыхаясь, рухнул у ворот
города.

Не прошло и часа, как все фиванцы от мала до велика повторяли одно
слово, в котором слились воедино многие слова речи человеческой, потому
что слово это - рубеж, граница, отделяющая непоколебимое "сейчас" от
возможного "никогда".

Война!

Война с Орхоменом.

Безумец Алкид подстерег минийских послов, идущих за ежегодной данью,
и без видимой причины надругался над почтенными орхоменцами, отрубив им
руки, носы и уши, после чего повесил отсеченные члены на шеи несчастным и
погнал послов пинками обратно.

- Мальчик-то хоть не ранен? - это было все, что спросила узнавшая о
случившемся Алкмена.

Что поделаешь, мать есть мать - тем более, что годовалый внук Иолай,
худенький и болезненный малыш, был сейчас для Алкмены единственной
реальностью.

Когда Амфитрион назавтра пополудни шел во дворец Креонта, молодежь
криками приветствовала земного отца великого героя, освободившего Фивы от
позорной дани, люди же постарше хранили угрюмое молчание или шептались о
гневе богов и тяготах грядущей войны.

Во дворце же Амфитриона встретил не старый друг и покровитель Креонт,
но басилей Креонт, государственный муж, мыслящий широко и
предусмотрительно.

Во-первых, Амфитрион должен был понять, что Фивы к войне не готовы -
что бы ни кричали по этому поводу на улицах оголтелые юнцы, которым нечего
терять, кроме их собственных, бесполезных для города жизней; и
самовольство Алкида никак не может быть оправдано.

Во-вторых, если выяснится, что разбойное нападение на минийских
послов неугодно богам - а с чего бы ему быть угодным, если оно неугодно
ему, Креонту Фиванскому?! - то Фивы покорно склонят голову перед
воинственным Орхоменом, как склонили ее тогда, когда миниец Климен, отец
нынешнего орхоменского басилея Эргина, был случайно убит фиванским
возничим Периером во время спортивных состязаний; и поскольку сотней коров
в год в таком случае не отделаешься, то все имущество Амфитриона вполне
может быть передано минийцам в качестве выкупа.

В-третьих, если орхоменцы потребуют выдать им злодея Алкида, то сам